Родина - [38]

В Европе я тоже как-то был, заходил туда, разглядывал, трогал руками, прислонялся. Финляндию покидаем сразу, там хорошо, но медленно и холодно. Мне крайне понравилось, что на островке возле Хельсинки стоит мемориальная доска в честь финского военачальника, который сдал крепость и гарнизон русским войскам. Я бы часто приходил к этой доске с бутылкой водки, чокался бы с ней.

А потом все-таки переехал бы в Польшу.

О моя ночная Варшава, я гулял по тебе. Варшава в мой приезд была пустынна и темна. Все юные поляки уехали в Германию на заработки, страна в кризисе.

Помнится, я заходил в ночные кафе и рестораны, и нигде не было посетителей. Представляете, заходите в московское кафе, где-нибудь в самом что ни на есть центре, в 12 часов ночи - а там никого. В другое - там опять никого. В третье - там тапер играет, не всегда попадая в клавиши, херовый тапер. И тоже никого. Или кто-нибудь один, с печальным польским лицом, сидит и мечтает ударить тапера табуреткой по затылку.

Редкие поляки, не заходя в кафе, требовали чуть ли не с улицы меню и, едва заглянув в него, спешно убегали. А я посмотрел, и что - нормальное меню. Вполне обычное. Мы там перепробовали половину спиртных напитков, и всякие мяса, и супы, хорошая кухня… но в Индии лучше. Если в Индии пойдешь в ресторан - там можно умереть либо от счастья, либо от чего-то вроде изжоги, потому что там все жутко перченое. Но я острое люблю, я умер от счастья. Зря я все-таки уехал оттуда в Варшаву.

А потом еще в Берлин. А потом в Рим. А потом в Мадрид.

И везде было радостно, родственно, редкостно хорошо.

Но, как всякий русский безумец, влюбился я лишь в один город, да, поручик Ржевский, вы правы, это город Париж, лучшее место на земле. Я был там уже несколько раз, и во всякий свой приезд - снова, совершенно первозданно, очаровывался им, моим Парижем.

Все русские так говорят - «мой Париж».

Представляете себе Париж, который скажет: «О этот мой русский!»

Париж не любил ни одного русского, хотя иногда подставлял булыжную щеку для поцелуя. Мне хочется верить, что это была хотя бы щека, когда я его целовал.

Ну и что, равнодушный Париж, - говорил я, в пьяном виде пересекая город, - ужо тебе! Ужо!

Я видел во тьме собор Парижской Богоматери - и наконец-то он стал похож на себя. Днем - вовсе не то, я часто видел его днем: никакой это не собор. Зато ночью - все его чудовища воистину стали чудовищны, а его высота - вынырнула ввысь черной томительной глубиной, в которую можно и страшно обвалиться.

О, я сбежал от собора в ужасе, и, запыхавшись, взошел на мост, и там играли на скрипке, играли на гитаре, а лиц я уже не разбирал во тьме ночной.

- Дайте мне гитару, - сказал я. - Гив ми гитар.

Они подали мне инструмент, и я запел песню: «Она не вышла замуж за хромого араба!»

Потом я вернул инструмент и открыл глаза, я всегда закрываю их, когда пою, - ну как Гребенщиков, вот так. Открыл и увидел, наконец, что вокруг стоят одни арабы, много.

- О чем эта песня? - спросили они, в смысле, мол, зис сонг - эбаут что?

Я сказал, что это русская песня про любовь, и они согласились.

Потом я потерял дорогу домой и захотел пива, у меня эти два процесса связаны напрямую. Наконец, я нашел ночное кафе и взошел туда. Оно было без столиков - но со стойками, там стояли несколько десятков людей, все странно высокие, и негры.

Я вспомнил одну русскую кинокартину, где «снежок» входит в черный бар, и все замолкают и смотрят на белого полудурка.

Так все, между прочим, и было.

Я на секунду замешкался при входе, но, взбодрив себя произнесенно вслух фразой «Русские поэты не сдаются!», прошел к барной стойке и потребовал пива.

И ничего, знаете ли, не случилось. Потому что это Париж, а не Гарлем какой-нибудь. Впрочем, в Гарлеме я не был, может, там тоже Париж.

И весь мир, понял я давно, и азиатский, и европейский, и американский, и латиноамериканский, и африканский, где я еще не был, - везде он с легкостью раскрывается тебе навстречу, и в нем можно на время ужиться, и испытать все, что положено испытать - великие открытия в человеческих душах, пульсации чужих культур, муку изгнания.

Но, вы знаете, я не хочу.

Русские, пожалуй, удивительно нелюбопытны.

Я, правда, не знаю, насколь не любопытны все остальные, но я точно не любопытен в замечательно высокой степени.

Мне давно уже разонравилось путешествовать, потому что люди мне интереснее географии, и в основном эти люди - русские.

Я вообще не люблю посещать разные места, но, напротив, мне нравиться возвращаться все время в одно и то же место и сидеть там часами. Не скажу, в какое, а то вдруг вы тоже туда придете. Я там один люблю сидеть. Еще любимую туда привозил, сына и друга. Там хорошо, и больше никого не надо.

В этом месте своего текста я могу сказать, что Богу все равно, где находится человек, но я совру, потому что про Бога ничего не знаю, а мне как раз не все равно, где я расположился.

Да, я ничего не знаю о Родине, как не знаю ничего о том, как выглядит мое сердце, действительно ли оно бьется, где у меня печень, и неужели я состою из костей.

Но я предполагаю, что все именно так. И в чужой скелет я не врасту никогда.