Родимая сторонка - [12]

— Денег я тебе на дорогу могу, конечно, дать. Вышлешь потом, ежели заработаешь. Или хлебом отдашь. А баба пускай у нас пока поживет…

Но только сунулся в дверь, как Мишка выскочил из-за стола весь красный, с загоревшимися глазами.

— Тять, пусти и меня с Василием!

Тимофея словно ударил кто в лоб из сеней, он быстро попятился в избу и глянул через плечо на Мишку белыми от гнева глазами.

— Что-о? Ишь чего выдумал! Я вот возьму сейчас чересседельник да как вытяну тебя по хребтине!..

И, топая ногами, закричал страшно:

— Разорители! А в хозяйстве кто работать будет? По миру пустить хотите?!

Пятясь от отца, как от медведя, Мишка испуганно говорил:

— Я бы, тятя, зиму только поработал, а к весне — домой. На одёжу заработаю да хлеба дома есть не буду — и то ладно.

Тимофей с грохотом бросил топор под приступок, а варежки швырнул в угол. Растерянно опустившись на лавку, плюнул в отчаянии.

— Работа на ум не идет! Сбили вы меня с толку совсем.

С опущенной головой долго сидел молча, потом заговорил вдруг неожиданно ласково, тихонько:

— Неладно, ребятушки, делаете. Коли свое, родное гнездо разорите, на чужой стороне богатства не нажить. Одумайтесь, пока не поздно. Земли у нас теперь много, а не хватит — приарендовать можно. Вся семья у нас — работники! Чего бы не жить-то?! Не о себе пекусь, о вас же! Нам со старухой много ли надо? Умрем — все ваше будет…

Не дав ему договорить, Мишка упрямо сказал:

— Хочу с Васькой ехать.

Тимофей быстро вскочил с места, выдвинул из-под лавки сундук и, с трудом найдя ключом скважину, открыл его. Дрожащими руками достал завернутые в тряпицу деньги, отсчитал сто рублей и бросил их на стол.

— Нате! Коли вы не жалеете ничего, и мне ничего не жалко. Поезжайте хоть все!

И, уходя, так хлопнул дверью, что из рамы вывалилось на улицу стекло и раскололось там с жалобным стоном.

5

Собираясь провожать сыновей на станцию, Тимофей с утра накормил получше молодую кобылу Чайку овсом, выкатил из-под навеса и наладил новую телегу, вынес из сеней праздничную сбрую.

Он уже пообмяк после ссоры, хоть и был все еще хмур и суров с виду. Со старшим сыном примиряло Тимофея то, что Василий не потребовал сразу раздела земли да и скот оставлял пока отцу же. Помаленьку остывал гнев и на Мишку. «Пусть поработает до весны на людях-то, — размышлял он, — корысти большой от него не будет, зато хоть ума понаберется. А баловаться там ему Василий не даст».

За чаем старший сын совсем покорил отца хозяйской заботливостью.

— Не́чего, тятя, кобылу-то зря на станцию гонять, — сказал он. — И пешком дойдем, тут и всего-то шесть верст. Запряги ты лучше старого Бурку, а мы с Мишкой съездим на нем до обеда в за́секу. Надо бревна там из леса к дороге вытащить да в штабель скласть, чтобы не погнили. Без нас вы надорветесь тут с ними…

Растроганно глядя на ребят, Тимофей предупредил:

— Глядите, к поезду не опоздать бы.

— Успеем. До вечера долго еще.

Уходя запрягать Бурку, проверил, все ли приготовили бабы ребятам в дорогу.

— Белье-то положили?

— Положили, тятенька, — торопливо ответила осунувшаяся за последние дни Таисья.

— Про соль не забудьте. В дороге понадобится — где ее возьмешь!

Мишке присоветовал:

— Струмент сапожный возьми с собой. Прохудятся у которого сапоги — сам починишь, новые-то не вдруг нонеча укупишь. Да и на тот случай сгодится, ежели работы не будет. Со струментом нигде не пропадешь.

Недовольно покосился на Алешку, который до того горячо помогал братьям укладываться, словно сам собирался в дорогу. Он столько напихал им в котомки разной еды, что даже мать подивилась:

— Куда уж столь много-то! Тут и троим в неделю не съесть.

Завязывая котомки, Таисья робко попросила свекра:

— Поеду и я в за́секу, тятенька.

Тимофей заворчал:

— Без тебя управятся. Бабье ли дело с бревнами возиться!

Но тут вступилась свекровь:

— Пусть едет, отец. Бабе хочется в последний-то день около мужика своего побыть…

Махнув рукой, Тимофей пошел на улицу.

…В засеку поехали все трое. Таисья взяла с собой корзинку для ягод и уселась рядом с мужем. Мишка, стоя на дрогах, правил. Он грозно крутил концом вожжей, то и дело покрикивая на Бурку, но тот плелся рысцой, недовольно потряхивая ушами.

Прижимаясь к плечу мужа, Таисья спрашивала тоскливо:

— Как же я, Вася, одна тут остануся?

Василий, долгим взглядом провожая диких уток, пронесшихся со свистом над пустым полем, сказал грубо:

— Куда мне тебя сейчас? В карман, что ли, положу?

И за всю дорогу не сказал больше ни слова притихшей жене, с грустью поглядывая кругом. В лесу стояла прохладная сушь. Желтым снегом опускались, кружась в воздухе, листья вянущих берез. Где-то горел муравейник, и горький дым его синим туманом висел недвижно меж деревьев. На вершине старой сосны одиноко стучал дятел.

Слушая шорох мертвой листвы под колесами, Василий тревожно думал, что вот старая жизнь у него кончилась, а новой еще нет, и неизвестно, какова она будет. Доведется ли еще когда-нибудь увидеть родные места? Или уже глядит он на них в последний раз?

Отвернувшись в сторону и украдкой вытерев глаза, сердито сказал брату:

— Погоняй, не с горшками едешь!

На вырубке остановились. Таисья как увидела вишневордеющие кругом кусты брусники, так и кинулась сразу к ним с корзинкой, на время забыв про все на свете. А братья выбрали место для штабеля, нарубили прокладок и, торопясь управиться к обеду, вытащили живо на передках десятка два бревен из леса к дороге. Оба успели только раззадориться в работе. Василий повеселел даже, и впервые за последние дни под светлыми усами его заиграла улыбка.