Родился. Мыслил. Умер - [24]

Он отсчитал ровно восемьдесят рублей и удалился.

Я побежала через дорогу в кассы “Аэровокзала”, купила по студенческой скидке льготный билет и помчалась в аэропорт. В те славные времена пассажиров сажали не согласно купленным местам, а как попало. Рядом с моим объектом уже кто-то сидел, я сунула бортпроводнице пять рублей, и этого кого-то пересадили в другое место. Я радостно плюхнулась на коррумпированное кресло и сделала удивленное лицо: “Николай Николаевич! А вы что - тоже летите на конференцию?” Он уставился на меня, соображая, кто я такая, и просто ответил: “Да, тоже лечу”. Я всю дорогу что-то плела ему про театр, про фестиваль молодых талантов, про дружбу с подпольными философами, а под конец ляпнула фразу, услышанную как-то в котельной и имевшую там большой успех: “А вы Шестова читали? Ну, и как?” - “Да, читал, - с удивлением ответил он, поскольку в то время такого рода философы все еще были под советским запретом и их труды не печатали, можно было достать или в спецхране библиотек, или у коллекционеров старинных изданий. Бердяев, Шестов, Флоренский и Франк распространялись в самиздате с не меньшим успехом, что и Солженицын. - Но я больше специалист по западной философии, еще точнее - немецкой классической и современной, а в последнее время после защиты своей диссертации по Хайдеггеру меня вообще неожиданно на структурализм потянуло, как беременную на солененькое, такой, знаете, кульбит своим мозгам устроил. И ведь понимаю, что это просто какой-то гормональный выверт, но ничего с собой поделать не могу, так и до деконструктивизма докатиться недолго. Искания же наших философов начала века связаны больше с этическими и социальными идеями, с поиском своего пути к православному Богу или с ролью России в этом всемирном бардаке под названием история, мне же интереснее игра ума, так сказать, вышивание бисером. Хотя из всех русских именно Шестов ближе всего мне подходит, его тоже все эти „особые пути России“ не интересовали, равно как и православная философия в силу особенности его национальности ему были до лампочки. А вот интерес к Кьеркегору или, скажем, Ницше нас с ним мог бы и сблизить. А почему вас Иегуда Лейб Шварцман, он же Лев Исаакович Шестов, вдруг заинтересовал?”

Я сильно смутилась, не зная, что и ответить на Иегуду: в котельной ни о чем таком не говорили, и перешла к тому, что знала достоверно: начала шпарить наизусть “Евгения Онегина”.

На этом короткий перелет Москва-Ленинград закончился, мы поехали устраиваться в аспирантское общежитие университета, где ему предоставили комнату, в которой мы оба и остались. Странно! Он оказался и не “голубой”, и не импотент, и не девственник - нормальный, здоровый мужик без извращений и разнообразий в сексе. Он меня даже не спросил, почему я осталась, зачем приехала на конференцию, воспринимал все так, как будто это и должно было быть. Я долго думала, что буду ему врать - сказать, что он у меня первый - глупо, хотя, по-моему, он бы даже и поверил, что второй - уже более правдоподобно, может, сказать, что третий? Но он даже этого не спросил. Тогда я осмелела и задала ему вопрос, сколько у него было женщин. “Я никогда о женщинах с точки зрения количества не думал. Не совру, если уточню, что на каждый мой отдельный случай близких отношений это была только одна женщина, никогда не пробовал „менаж-а-труа“, не довелось”, - вот и весь ответ.

На конференцию мы ходили вместе, я слушала его доклад и громко аплодировала, подпрыгивая на месте, чтобы он заметил. Домой в Москву мы возвращались, естественно, вдвоем, и он опять не удивился, что я заявилась к ним в квартиру, а через какое-то время вообще переехала к ним жить. Квартира была действительно огромная, меня в ней обнаружили не сразу. Столкнувшись перед ванной с его мамой, мне пришлось поздороваться. “А вы к Степе пришли?” - вежливо спросила моя будущая свекровь. “Нет, не к Степе, а к Николаю Николаевичу”, - ответила я. Маменька помрачнела, посмотрела на мой халат и, схватив меня за рукав, потащила через гостиную и коридор, потом через кабинет и еще через один коридор в свою спальню, где, представив меня перед очи собирающегося на работу мужа, спросила: “Это кто? И что она здесь делает?” Муж, Николай Николаевич Светлов, надел очки, застегнул запонки, поправил галстук и сказал: “Я ее впервые вижу. Либо это наша новая домработница, либо она Степкина подружка, либо нас пришли грабить”. Тут я с перепугу заорала благим матом на весь дом, прибежали Степан, которого я до этого знала в качестве Николая Николаевича, и прислуга. Теперь кричали все, слава Богу, не успели в милицию позвонить. Я оказалась опять в психушке, правда, уже семейно-академического образца. Разве я могла подумать, что человек, с которым я начала жить, а до этого почти два года вместе работала, носит совсем другое имя! Шпионские страсти, да и только! Зато все сразу выяснилось, все успокоились, замолчали, разошлись по своим углам, и никому не было дела до того, что в доме появился новый человек. Никто меня ни о чем не спрашивал, долгое время вообще не могли запомнить, как меня зовут, ключа от квартиры и подъезда у меня не было, к обеду не звали, я вроде бы жила там в виде домашнего привидения.