Робинзоны студеного острова - [36]

Рядом с другими инициалами было вырезано: «В.И.С., июль 1941 г.»

— Это уж обычай такой: все, кто уходил в Армию, оставляли здесь свои пометки. Пройдет, мол, кто-нибудь из знакомых, прочитает и вспомнит… Скольких, здесь расписавшихся, уже нет в живых! Видишь буквы «В.А.А.»? Это брат мой двоюродный — Власов Алексей Александрович. Вместе в одной части служили. Погиб под Москвой… Вот дружок мой закадычный Андреев Борис Афанасьевич оставил свою подпись. Петеэровцем был, его немецкий танк гусеницами раздавил вместе с противотанковым ружьем. А вот эти трое — Коновалов Иван, Селиванов Степан, Обрезков Василий даже до фронта не успели доехать: эшелон фашисты разбомбили… Об остальных ничего не знаю, в разных частях, разных местах воевали.

Иван Степанович задумался…

— Я думаю, Коля, что после войны в каждом селе на самом видном месте надо поставить памятники погибшим и обязательно указать фамилию каждого. Пусть знают молодые тех, кто сложил за них головы.

Иван Степанович не торопясь прошел вдоль перил; он читал вырезанные инициалы, у иных останавливался, вспоминал о чем-то своем…

На станции мы увидели колхозников, направленных работать в деревню Жешарт, на лесобазу. Их было человек двадцать: молодые женщины и двое парней, у одного из них было бельмо на левом глазу, другой при ходьбе заметно припадал на правую ногу. Парни страдали без курева и в обмен на оставшийся у меня табак наложили мне полную шапку сухарей. У всех, направленных на лесобазу, были взяты с собой заплечные мешки, туго набитые сухарями: все были наслышаны о трудной, голодной жизни в Жешарте.

Молодые, здоровые, бойкие на язык женщины то и дело разыгрывали двух своих «кавалеров», вгоняли их в краску нескромными шутками.

С моего Ивана Степановича в присутствии женщин как будто вся усталость слетела: он шутил, смеялся вместе с ними, то и дело поправлял «чапаевские» усы.

— Ты хоть и без руки, а теперь будешь первый парень на деревне. Смотри, не загордись, не поднимай высоко нос, — смеялись женщины.

— Что нам гордиться? Мы себе цену знаем, — с напускной скромностью отвечал Иван Степанович и подмигивал им.

На ночь ему как фронтовику уступили почетное место на русской печке. Он остался верен своей привычке — вымыл перед сном ноги, простирнул портянки и заставил меня сделать то же самое.

Спать я пристроился к нему на печку. Там еще оставалось место, и «кавалеры» дружно полезли вслед за нами.

— Эй, эй! — шумели женщины. — А вы-то куда?

«Кавалеры» молчали, сопели, сердито поглядывая сверху…

На другой день с рассветом мы уже были на ногах. А дорога тянулась все такая же: грязь, вода, болота. На пятом километре мы догнали почтовую телегу, выехавшую со станции раньше нас. Она основательно застряла в большой яме. Возница, суетливый старичок с ошалелыми, растерянными глазами, кричал на лошадь и отчаянно размахивал кнутом. Сопровождавший почту мужчина в черном полушубке и с пистолетом на поясе толкал телегу сзади. Лошадь, выгибая спину, напряглась, но телега не двигалась с места.

В нескольких метрах от них около высокой ели стоял паренек в красноармейской форме. Он был страшно худ и до синевы бледен. Он тоже пытался подступиться к телеге, но сопровождающий ласково, но твердо останавливал его:

— Отойди, Вася, не мочи ноги. Мы уж как-нибудь без тебя справимся.

— Помогите ради бога! — обратился к нам старичок возница, — а то нам до завтра отсюда не выбраться.

Иван Степанович обошел телегу кругом, поднял валявшуюся у дороги жердь и просунул ее под тележную ось. Вдвоем с сопровождающим они уперлись плечами в жердь. Я ухватился за телегу сбоку. Вася тоже сумел пристроиться рядом со мной. Ямщик замахал кнутом. Все мы дружно заорали: “Н-но!” Лошадь, испугавшись нашего крика, выгнулась, отчаянно рванулась и вытащила телегу из ямы.

Телега некоторое время двигалась рядом с нами, потом выехала на твердый грунт. Лошадка пошла неторопливой рысью и скрылась за поворотом. Но через три километра мы опять догнали почтарей, опять помогали им выбираться из колдобины…

В этот день мы догоняли их четыре раза.

К вечеру мы с трудом дотащились до станции. Ноги мои ныли и гудели от усталости. Иван Степанович старался подбодрить меня, развлекал веселыми байками, но было заметно, что и ему нелегко давалась эта чертова дорога.

В станционной избушке мы застали знакомого нам Васю. Он неторопливо тянул из кружки кипяток, откусывая по небольшому кусочку сахара. Был он все такой же бледный, как будто в нем не осталось ни кровинки, с тусклым усталым взглядом больших серых глаз, с глухим тихим голосом. «Не жилец», — говорят о таких люди и редко ошибаются. На вид Васе было лет двадцать, не более, но по выражению лица можно было догадаться, что он за свою короткую жизнь успел уже многое испытать и пережить.

— Растрясло всего, — как будто извиняясь, сообщил он, растягивая в слабой улыбке узкие бесцветные губы. — Решил передохнуть до следующей почты.

Мы разулись, ополоснули лица из медного рукомойника и тоже пристроились к самовару.

— Пейте с сахаром, ешьте белый хлеб, — радушно предлагал Вася. — Да вы не стесняйтесь! Меня в госпитале хорошо снабдили. Хватит и на дорогу и на гостинцы родным. Сам-то я как птица: только поклюю — совсем нет аппетита.