Роберт Оппенгеймер и атомная бомба - [42]

Похоже, что во время войны советские ученые концентрировали свои усилия, с одной стороны, на теоретических исследованиях структуры атомного ядра, а с другой – на перспективах промышленного использования энергии атомного распада. Только после уничтожения Хиросимы и Нагасаки (а подлинная направленность этого события, очевидно, была ясна советским руководителям) Курчатов получил приказ как можно скорее создать атомную бомбу. Через два года, в 1947 году, СССР заявил, что «секрета» атомной бомбы больше не существует. В 1949 году Оппенгеймер входил в состав комиссии, изучавшей фотоснимки верхних слоев атмосферы, доставленные американским бомбардировщиком, на которых были видны следы первого советского атомного взрыва. Бывший руководитель сверхлаборатории в Лос-Аламосе мог лучше, чем кто-либо другой, понять, что четырехлетний промежуток (с момента первого атомного взрыва в Аламогордо) ни в коей мере не означал постоянной разницы в уровнях науки и техники обеих стран. Наоборот, взрыв атомной бомбы означал, что Советы ликвидировали отставание, вызванное годами войны и нашествия, такими темпами, что вполне закономерно возникал вопрос, как скоро они обойдут американцев. Так и случилось: во-первых, в августе 1953 года русские взорвали первую действительно термоядерную бомбу, в то время как взорванный на острове Эниветок американский снаряд еще не представлял собой транспортабельного оружия. Во-вторых, в 1954 году под руководством Игоря Курчатова в окрестностях Москвы была пущена первая в мире атомная электростанция мощностью 5000 киловатт.

При царивших в Соединенных Штатах настроениях признать, что советские физики опередили американцев, казалось совершенно немыслимым. Нужно было найти объяснение: супруги Розенберг, обвиненные в «выдаче секрета атомной бомбы», были принесены в жертву мифу об американской непобедимости.

Не разделяя иллюзий генерала Гровса, Оппенгеймер все же находился под известным влиянием окружавшего его общества, и это сказалось в недооценке им советской науки. Его собственная система политической философии привела к такой ошибке. Если развитие науки неразрывно связано с развитием «либерального» общества, соответствующего традиционным американским нормам, и если советская система всего лишь абсурдный догматизм, террор и принуждение, то можно a priori считать, что советская наука будет обязательно отставать от науки других стран и прежде всего от науки Соединенных Штатов. Эта идея столь прочно укоренилась в мозгу Оппенгеймера, что даже очевидность фактов не позволила ему пересмотреть свои убеждения. Когда в апреле 1958 года, через полгода после запуска первого Спутника, Оппенгеймера спросили, не опровергают ли последние успехи советской науки те мысли, которые он высказывал ранее по этому поводу, он с некоторым смущением дал следующий уклончивый ответ: «Действительно, они как будто частично опровергают мои суждения. Однако я убежден, что в области чистой науки были бы достигнуты более ценные результаты при наличии свободных контактов с Западом. Отставание, связанное с изоляцией, было довольно серьезным. Что касается физиков, то они, безусловно, добились известной свободы для себя и для своей работы. Иное положение значительного числа их коллег, особенно, по-моему, врачей и биологов».

Ответствен ли ученый?

Мы несколько отклонились от проблемы, поставленной в начале этой главы: моральная ответственность ученых, создающих средства массового уничтожения. Но эту проблему нельзя отделить от вопроса о природе политической власти. Эйнштейн потому так страстно заклинал Рузвельта воспрепятствовать Гитлеру в захвате монополии на атомную бомбу, что перспектива победы нацистов казалась ему Абсолютным злом.

Оппенгеймер, отмежевываясь в известной степени от деятельности американских властей, отказывался и от некоторых страниц своего прошлого. В ответ на вопрос о его деятельности во Внутреннем комитете, который рекомендовал президенту Трумэну применить атомную бомбу, Оппенгеймер произнес слова, в которых звучало не то сожаление, не то попытка оправдать свое поведение: «К несчастью, нам не хватало времени. Мне кажется, что если бы можно было глубже и всестороннее изучить проблему, то люди, несшие в то время ответственность, возможно, пришли бы к более верному и, может быть, даже иному мнению относительно использования нового оружия». А в ответ на цитирование «доклада Франка» Оппенгеймер несколько неожиданно заявил: «Что касается лично меня, то я не чувствую себя способным принять ту ответственность, которая стояла в 1945 году перед Соединенными Штатами». Однако нет сомнений в том, что в те времена Оппенгеймер взял ответственность на себя, содействуя устранению выводов «доклада Франка», которые могли помочь избежать Хиросимы и, кто знает, может быть и последовавшей за нею гонки в области атомного вооружения.

Он взял на себя эту ответственность, поскольку на самом деле функции членов Внутреннего комитета были функциями не ученых, а технических советников власти, и мнение, которое от них требовали – какие бы ни задавались вопросы, – было неразрывно связано с политическим решением. Точно так же обстояло дело с авторами «доклада Франка», которые взяли на себя противоположную ответственность. И те, и другие в этот момент действовали не как научные исследователи, а как граждане, которых их профессия поставила в положение людей, располагающих ценной информацией в жизненно важном для страны деле.