Ритуальное убийство на Ланжероновской, 26 - [34]

    Еда, которую приносили два раза в день подследственным, была такого же цвета и запаха, как параша. От неё мутило, хотелось рвать.

    За эти три месяца он похудел, брюки висели на нём, как на  огородном чучеле. Сидел скорчившись, подтянув коленки к самому подбородку возле этой параши, ни на что не реагируя. Его, когда-то чистые, ноги с аккуратно подстриженными ногтями, раздражали соседей по камере, но прошло несколько дней и ноги покрылись грязью. На ноги, да и на него самого постоянно летели брызги оправляющихся на параше. Он не реагировал. Только однажды, не выдержав издевательств, он в сердцах громко выкрикнул: «Доннер ветер».

 - Ты из немчуры? – удивлённо спросил один из постоянных клиентов следственных изоляторов.

 - Нет, я знаю немецкий, - вяло ответил Мэир.

 - И пишешь и читаешь по ихнему?

 - Да.

 -А по-англицки умеешь?

 - Да.

 - А по-жидовски?

 -Да. По-еврейски.

 - А по этому, ну – макаронников?

 - Да.

 - Ну, а как эти – лягушатники?

 - По-французски. Да, - ответил Маковский.

 - Зачем тебе это всё, - удивлённо спросили сразу несколько из сидевших с ним в камере.

 - Не знаю.

 - Не знаю, а учишь. Кому это надо? - недоумевали соседи по камере.

    Шли дни, ночи, недели… Маковский потерял счёт времени. Сколько прошло – он не знал и не хотел знать. Смысл жизни потерял для него всякое значение. Что жить, что умереть – всё равно.

    Камера жила своей жизнью. Одни уходили, другие приходили. То становилось несколько свободнее в камере, то набивалось столько людей, если можно было назвать этот сброд людьми,  что  в  полутёмной камере и сидеть-то, не то чтобы лечь, не всем было место.

     К Маковскому временами возвращалось сознание  и он молился, слегка покачиваясь:

    «Властелин мира! Вот я прощаю всех, кто гневил и досаждал мне или согрешил предо мной, нанеся ущерб телу моему, либо достоянию моему, либо чести моей, либо всему, что есть у меня, - по принуждению или по своей воле, неумышленно или злонамеренно, словом или делом, будь-то в этом или в другом воплощении души моей – прощаю всех людей, и да не будет наказан из-за меня никто. Да будет воля Твоя, Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я в глазах Твоих. Да будут угодны слова уст моих и помышления сердца моего перед Тобою, Бог, Твердыня моя и Избавитель мой!» После молитвы ему становилось как-то легче на душе.

    Но, вот однажды открылась дверь с привычным лязгом и грохотом задвижек и замков и в дверном проёме появился человек с высоко поднятой головой. На нём была шляпа-канотье из дорогой итальянской соломки с чёрной широкой муаровой лентой. Тонкие артистические усики на гладко выбритом симпатичном лице. Чёрные, набриолиненные, волосы зачёсаны на пробор. Просто - денди. Камерники как по команде вскочили.                                           

 – Флёр!? - единым вздохом выпалила камера.  Заискивающие улыбки не сходили с их лиц.

    Его звали Флёр. В детстве он услышал это слово. Оно произвело на него такое сильное впечатление, что он к месту и не к месту повторял: «Для флёру!».

    Так и осталась за ним эта кличка. Многие думали, что это его фамилия. Одно время ходила легенда, что он родом из Франции, из когда-то богатой, но разорившейся семьи.  Что, мол, они, его родители, приехали в Одессу давным-давно.

 Отец, якобы, мечтал служить в русской армии. Отец погиб в бою, а мать уехала обратно во Францию, бросив малое дитя на произвол судьбы. Флёр знал про эти легенды и не стремился их развенчать. Сам же он не знал своих родителей. В раннем детстве отец покинул семью, а мать вскоре умерла. Он воспитывался у знакомых его матери, в еврейской религиозной семье. Рано бросил дом, приютивший его, и пошёл «в народ». Насколько он помнил из  детства, отец был татарин, а мать донская казачка.

 - Господин Флёр, просим к нам в кампанию.

 - К вам в кампанию идут абротники, алкаши и шмары*. А я так - на время, пересидеть одну неприятность, - одним духом выпалил «денди», оглядывая камеру, сказал вошедший, прошёл через всю камеру и сел на нары возле окна. Вынул из заднего кармана папиросу, чиркнул спичкой по стенке, закурил и осмотрел эту вонючую конуру с брезгливым взглядом.

 - Ша! Сделать ша! Чтоб муха ни-ни!– не очень громко, но понятным  тоном, скомандовал Флёр.

    Камера мгновенно смолкла. Слышно было только бульканье канализации в параше и противное жужжание огромной жирной мухи, за которой безуспешно гонялись все сидельцы до появления Флёра. Муха билась о небольшое мутное грязное оконное  стекло в тюремной решетке.                                                                    

    Флёр схватил стоящую рядом табуретку и ловко запустил её в окно. Табуретка шлёпнулась сидением в решётку, раздался грохот разлетающегося стекла и высокий тон звенящего металла. Стало сразу светлее и в духоту камеры ворвался свежий воздух улицы.

 - Быстро заткнуть хайло параше! – скомандовал Флёр. В одно мгновение парашу прикрыли рядном. Флёр повернулся к двери и громко выкрикнул:                                         

 - Папаша, двигайте сюда. Папаша?!

 *абротник – конокрад, шмара – проститутка – (воровской жаргон)