Риторика повседневности - [31]

на редкость «интеллигентен»: в его лексиконе очень часто фигурируют так или иначе связанные с художественным миром имена и названия: король Лир, Элен Терри, Моцарт, «Повесть о двух городах», Робин Гуд и т. д. — например, Brahms and Liszt вместо «pissed» («drunk»). Возводить rhyming slang к тайному языку правонарушителей (Partridge, 273–274) серьезных оснований нет: в составе словарей абсолютно преобладают не termini technici воровского мира, а названия частей тела, социально-возрастных групп, физиологических актов и прочие излюбленные номинативные зоны любого жаргона, никак с секретностью не ассоциируемые. В исследованиях о жаргонах rhyming slang рассматривается либо как иллюстрация многообразных возможностей арготического словообразования (Лихачев 1935, 84), либо как его же нетипичный случай, «oddity» (Partridge, 273). В известном смысле то и другое верно: с одной стороны, оригинальность языка кокни не подлежит сомнению, а с другой стороны, в описанных лексикографами микросоциальных диалектах при всем богатстве их словообразовательных моделей ничего похожего пока не обнаружено.

Отсюда, конечно, никак не следует, что речи и вообще не свойственно использование рифмоподобных созвучий. Уже в греческой и римской литературе они встречаются во множестве и чаще всего подчеркивают смысловой параллелизм: об этом свидетельствуют и обрывки фольклора (как латинское Vel suda, vel uda — «Хоть сухое, хоть мокрое»), и звуковые орнаменты в некоторых образцах архаической лирики (как в стихотворении Коринны о дочерях Асопа, где некоторые строфы чуть ли не сплошь пронизаны рифмоподобными созвучиями), и, наконец, так называемые «риторические рифмы», очень широко использовавшиеся во многих жанрах античной художественной прозы и хорошо знакомые всякому, кто хоть как-то знаком с православной литургией, где святоотеческие тексты переведены с соблюдением их риторической специфики («…плачу и рыдаю, егда помышляю…»). Все эти примеры относятся к эпохе, предшествующей появлению рифмованной поэзии, но и теперь, когда она существует уже полторы тысячи лет, по-прежнему существуют созвучия, хоть и похожие на рифмы, но совершенно очевидно не имеющие ни к какой поэзии никакого касательства.

Так, в азербайджанских семьях (по крайней мере, в Баку, где этот материал был мною собран в 1978 году) была и, наверно, сохранилась традиция давать сыновьям имена, созвучные имени первенца. Имя первенцу при этом выбирается обычным образом (по кому-то из родственников или по вкусу родителей), но если первый сын назван, например, Юсифом, то следующий с большой долей вероятности будет Вагифом или Арифом. Также в России при двух и более детях их полные имена могут не иметь в своем звучании ничего общего, зато уменьшительные очень часто созвучны, то есть имя второму ребенку дано с учетом (возможно, бессознательным) имени первенца: Саша и Паша, Саша и Маша, Аня и Таня, Коля и Оля, Миша и Гриша, Валя и Галя, Гаврила и Данила — вот лишь часть зарегистрированных мною антропонимических пар.

О. Есперсен сообщает о существующем в слэнге (во всяком случае, датском и французском) добавлении к фразе одного или более бессмысленных слов, «рифмующихся» с последним словом фразы, вроде «Tu parles, Charles!» или «Comme de juste, Auguste!», a также об ответах в рифму с бессмысленным «poil», например, «Je n’en ai pas trouvé. — Poil au nez!» (Jespersen, 162–163), — по-русски это звучало бы примерно, как «Ты прав, Густав!» (ср. общеупотребительные: «Ну? — Баранки гну!»; «Где? — У тебя на бороде!»; «Кто? — Конь в пальто!»). Другой и едва ли не более частый вид игры подобными созвучиями — добавление к словам бессмысленных пар вроде «куколка-муколка» или сочетание одного бессмысленного слова с другим, столь же бессмысленным, но созвучным, вроде трали-вали (Лихачев 1938, 341), — это можно сравнить с относительно недавним ля-ля-тополя. Юго-западный вариант с замещением на «шм» (как «танцы-шманцы» или «умер-шмумер») успешно используется теперь и в английском языке, по крайней мере в заокеанском его варианте («„Nazi-shmazi“ said Verner von Braun» — из песни Тома Лерера). Уместно заметить, что в Баку свежая приправа к основным блюдам обычно называется не «зелень», а «зелень-мелень». Там же при игре в нарды выпавшие кости традиционно объявляются по-персидски, например, пянджи-чёр (5/4) или шеш-чёр (6/4), но если выпадает 6/5, обычно объявляется шеш-беш («беш» — 5, но по-азербайджански), и это тоже, конечно, мотивировано усилением экспрессии через рифмоподобное созвучие (другие тюркские числительные от одного до шести ни с какими иранскими от одного до шести не созвучны).

Как и в случае с античными рифмоподобными созвучиями, которые заведомо рифмой не являются, всё это тоже не рифмы: рифмоподобие Вали-Гали и прочего подобного — результат того, что такие же точно созвучия могут образовывать рифму. Рифма, однако, — не любое созвучие, но лишь регулярное созвучие стихотворных клаузул, имеющее эффектом возникающее у слушателя или читателя ожидание рифмы. Если нет ни регулярности, ни сопутствующего рифменного ожидания, нет и рифмы: рифмами не являются ни иногда именуемые «случайными рифмами» спонтанные созвучия, очень частые во флективных языках, где много похожих суффиксов и окончаний (скажем, «сиди и гляди!»), ни сознательно используемые в риторических композициях звуковые орнаменты и повторы вроде цитированного «…плачу и рыдаю, егда помышляю…» из литургии Иоанна Златоуста. Все это добавляет речи экспрессии, но не превращает ее в стихи, а рифма в собственном смысле этого слова возможна только в стихах.