Ритка - [25]

Она умолкала, не могла она поделиться с ним своими сомнениями. Это значило пробудить у мальчишки недоверие к учителям, заставить его усомниться в их правоте. Она попросту не имела на это права.

Когда нужно было писать сочинение, сын подходил к ней, принимался тереться щекой о ее плечо:

— Помоги немного, а? Ну, черновичок! У тебя же здорово получается…

Просидеть с ним хотя бы целый вечер у нее почти никогда не было возможности, — час, от силы, два. Что можно успеть за это время? И она писала «черновичок». Андрей переписывал его потом в свою тетрадь, не потрудившись добавить хотя бы две-три строчки от себя. Таким путем «четверка» по сочинению была ему обеспечена всегда. А значит, и за четверть, за весь учебный год.

Ей бы пригласить для него тогда репетиторов, научить его учиться, работать над собой, приобрести, наконец, тот необходимый минимум знаний, который дает школа. Не догадалась.

В школе Андрею прощали многое еще и потому, что он постоянно выполнял какую-нибудь общественную работу. Рос он красивым, видным мальчишкой, одевала она его хорошо, и ему то и дело поручали принимать и приветствовать различные делегации, представлять свою школу на активах и слетах.

Он неплохо рисовал, и когда в школе начиналась горячка перед каким-нибудь торжеством, Андрей оформлял стенды, стенгазеты, случалось, засиживался над этой работой далеко за полночь. И в такие дни его старались не спрашивать на уроках. Это в какой-то степени тоже развращало мальчишку.

Его считали даже способным и умным, говорили: парень пойдет далеко! Андрей и в самом деле неглуп, но неразвит, слеп и глух душевно. И еще неизвестно, что хуже…

…Серафима Дмитриевна не смогла бы сказать, сколько она простояла так в коридоре вагона у окна. Уже стемнело, и лес, и домишки блок-постов лишь чернели на свежем снегу, проносясь мимо.

В конце коридора появилась миловидная, похожая на стюардессу в своем форменном костюме проводница с подносом в руках.

— Чай пить будем?

Серафима Дмитриевна попросила оставить стакан и, когда проводница вышла из купе, вошла в него. Углубившись в свои размышления о сыне, она и не заметила, когда у нее в купе появились попутчики. Садилась-то она одна.

Теперь на столике дымились три стакана чая в подстаканниках, а на второй нижней полке сидел худощавый мужчина с совсем еще молодым свежим лицом и совершенно седой шевелюрой. И рядом с ним тихая сероглазая девочка лет девяти с тонкими светлыми косичками.

Мужчина при виде Серафимы Дмитриевны встал, высокий, по-юношески тонкий.

— Извините, пожалуйста. Вы в нашем купе едете? А мы тут без вас хозяйничаем с дочерью… Давайте пить чай?.. Мы торт купили на дорогу.

Попутчик был общителен, но без навязчивости.

Серафима Дмитриевна обрадовалась возможности немного отвлечься от своих мыслей, призналась, тоже доставая то, что припасла на дорогу:

— А я хотела постряпать немного, да так и не собралась. Зато обжарила курицу.

Девочка ела плохо, но куриную ножку поглодала. К торту же и не притронулась. Выпила полстакана чаю без сахара и попросила у отца разрешения выйти в коридор:

— Я посмотрю там в окно.

— Вот так мы и едим, — вздохнул ей вслед отец, — Уж и не знаю, чем ее и кормить!.. Нет, видно, не годится мужчине заниматься воспитанием ребенка. Девочки. Хотел до весны дотянуть, до конца учебного года. И вот везу. К бабушке.

В голосе попутчика прозвучала такая горечь, что Серафима Дмитриевна не сдержалась:

— А мать?

Мужчина помолчал, вынул из портсигара папиросу, постучал ею по крышке.

— Нет у нее матери. Пошла в аптеку, стала переходить дорогу и… Шофер самосвала был пьяный, ну и… Сразу насмерть.

Он поднялся, чтобы выйти в коридор к дочери, добавил глухо:

— Я раньше тоже выпивал. По праздникам. На рыбалке… А теперь… смотреть на эти бутылки не могу. Сколько зла из-за них, сколько бед! Как вот она теперь вырастет? Одна!

— Ну, почему же одна? — возразила Серафима Дмитриевна. В горле застрял комок, голос прозвучал сухо. — У нее есть вы, отец…

— Я? — он снова опустился на свою нижнюю полку, и Серафима Дмитриевна увидела в его темных глазах затаенную боль. — Да, я стараюсь, делаю все возможное. Но не получается у меня почему-то. Понимаете? Видели, как она ест? И учиться стала хуже.

Вложил папиросу обратно в портсигар, оперся локтями в колени, спрятал в ладонях лицо.

— Извините, что я так сразу… со своими болячками. Лицо у вас такое… Вы поймете.

Помолчал и продолжал, глядя себе под ноги на узор ковровой дорожки:

— Дело-то еще в чем? Надо не только каждый день уделять время, внимание. Но и самому жить как-то так… Вот ведь и слов не подберешь. В ответе же мы все перед ними, перед ребятами. За все. А вдруг опять война? Вы не боитесь?

— Боюсь, — призналась Серафима Дмитриевна. — Очень боюсь. Но ведь ее не будет, верно?

9

Уже на второй репетиции Ирина Петровна поняла: роль Ларисы у нее не получается. Не выходит, не «вытанцовывается» и только. И совсем не потому, что их главреж, милейший Август Робертович, молчит. А молчать оп имел обыкновение в тех случаях, когда у кого-нибудь что-нибудь не получалось. Она поняла, почувствовала это сама… Наверное, для нее, Ирины Петровны, просто невозможно постичь внутренний мир Ларисы, «барышни» из далекой провинциальной России 19-го века. Постичь настолько, чтобы почувствовать себя такой барышней.