Рисунок с уменьшением на тридцать лет - [37]

Кирюшка усадил всех перед белым экраном и показал свой фильм – запечатлел все старинные здания района. Показ сопровождал остроумными комментариями, так что никто не уснул…

Когда рассвело, снегопада как не бывало, но всё – «двор и каждая щепка, и на дереве каждый побег», как полвека назад, в прошлом тысячелетии, сказал поэт, – было в снегу.

«Сном не успевши забыться», Людмила в сопровождении мужа вышла во двор, который был бел, пуст, тих и мал. Где умудрялись они очертить большой круг для лапты? Да по два десятка бабок сидели рядком, да ещё мужики, тут же стоя в кружок, ругались, да вражеские компании из других подъездов в свои игры играли… Уму непостижимо…

Их следы на свежем снегу были первыми, если не считать маленьких, что слева направо ровной цепочкой пересекли двор. У второго подъезда, на очищенной от снега скамейке, подняв воротник и скукожившись, сидела женщина. Справа, на их половине двора, прижавшись лбом к дому, стоял на коленях мальчик и, прикрыв варежкой правый глаз, левым вглядывался в малюсенькое отверстие в нижней части цоколя. И тут Людмила поняла, что подвальных окон – нет…

Утром в пустынный двор, где на свежем снегу ещё не было ни одного следа – не ступала нога человека, – вышла красивая, угрюмая, невыспавшаяся мамаша, чтобы погулять со своим шестилетним сыном, который собирался вместе со взрослыми встречать Новый год, да нечаянно заснул, а посему проснулся рано и потребовал причитающуюся ему по праву утреннюю прогулку. Поёживаясь и беспрестанно зевая, мамаша стряхнула снег со скамейки, уселась на байковое одеяло, которое захватила из дома, и задремала, сунув лицо в воротник шубы.

Пашка слонялся по двору без дела, тщетно ожидая товарищей по играм. Покатал машинку, несколько раз спустил её с горки, скатился сам, извалявшись в снегу. Потом новыми варежками стал сгребать пушистый снег, что лежал на выступе дома возле первого подъезда, подальше от мамочки, и тут вдруг приметил маленькое отверстие в нижней части стены. На некотором расстоянии от этого увидел такое же второе, затем и третье. Он покосился на мать – её лицо полностью утонуло в воротнике.

Пашка встал на колени, выгреб снег из зарешёченного отверстия, прижался к нему лицом, прищурился и стал вглядываться во мрак. Сначала после белого снега и белого света ничего, кроме кромешной тьмы, не увидел. Но чем дольше он вглядывался, тем явственней в чёрной глубине проступал слабый свет. Мальчик перебежал ко второму окошечку, освободил нишку от снега, прильнул к ней лицом. Услышал, как мягко хлопнула дверь подъезда, но оторваться от своего занятия не мог: в темноте бездны снова зарождался тусклый свет. Оглянувшись, ребёнок увидел медленно удалявшихся дядю и тётю и две цепочки следов на снегу.

Только мальчик приладился заглянуть в третью амбразурку, как услышал недовольный голос матери:

– Паша, что ты там делаешь? Хватит обтирать стены!

– Мама, а что в этих окошечках?

– В каких окошечках?

– А вот в этих…

Натерев глаза до муаровых рисунков и протяжно зевнув, мамаша ответила:

– Ничего. Подвал, наверное…

– Мама, а может, там живут все люди, которые уже умерли?..

_____________1979-1985

Рассказы

Где же ты теперь…

Памяти Тани К

И разбрелись по домам недоумевающие подруги той, чей подробно, десятилетиями знакомый, неотрывный от их жизни телесный образ так неожиданно, так неправдоподобно исчез с лица земли, – уплыла в какой-то непроницаемый шкаф и беззвучно прикрыла за собой дверь…

Не у содружества, а у каждой из недоумевающих подруг «на одну подругу стало меньше», как незадолго сформулировала она (казалось шуткой), ибо была она подругой каждой в то время как каждая каждой была куда меньшей подругой. Центростремительная сила безвозвратно потеряла свой центр, и разбрелись по домам осиротевшие, внезапно оторванные от давней и прочной привязанности престарелые дамы править девятины, сороковины и прочие годовщины, сколько их Бог даст…

… Почему именно в последнее лето к ней пришло прозрение, что жизнь на исходе? Почему именно в погожий июньский день, она, греясь на солнышке, которое так любила, громко воскликнула: «Ты сознаешь, что осталось совсем немного?» И на вопрос «ты готова?» – горящий взгляд, не приемлющий того, о чем прозрелосъ: «Нет, я совершенно не готова!!!»…

Она бы так убийственно, так сокрушительно не страдала, если б в мир иной ушла я. Не потому, что я лучше, а она хуже, а потому, что она лучше, а я хуже. Потому что она на удивление, как никто, все принимала, во всем с готовностью усматривала положительную сторону. Ее стакан был всегда наполовину полон, тогда как мой – всегда наполовину пуст. Потому что она ко всему относилась философски. И с благодарностью. И была тысячу раз права. Действительно, зачем, почему, как можно (это я безрезультатно взываю к самой себе) так настырно, так неумно, так пагубно для единственной жизни не принимать неизбежное, возмущаться им до стократных падений в бездну отчаяния…

… Она приносила в школу книги из коллекции отца, которые школьная программа нам не предписывала. И мы глотали их под черной, исцарапанной, залитой чернилами из непроливайки крышкой парты. Упивались афоризмами Уайльда и силились понять, о чем «Баллада Рэддингской тюрьмы» и почему блистательная жизнь этого лорда так скверно завершилась. Верили в алые гриновские паруса, ожидая, – вот-вот они вплывут прямо в старомосковский двор. Еле одолевали тяжеловесные сюжеты Достоевского, делая вид, что щелкаем их, как орешки.