Рисунок с натуры - [3]

— Сдерживайся.

Показались четыре ярких капли крови; Лайэм, не веря глазам, смотрел на них.

— Они будут напоминать тебе в будущем, что надо пользоваться вилкой.

Ему было в то время шестнадцать лет.

В спальне было холодно, и когда, наконец, Лайэм принялся за чай, он был чуть теплый. Ему было досадно, что чай нельзя было сделать погорячей, долив из чайника. Ноги у него занемели и казались влажными. Он спустился вниз, надел пальто, принес в спальню электрокамин и включил обе трубки. Он сел, съежившись над ним и растопырив пальцы, пытаясь согреться. Когда включилась вторая трубка, что-то щелкнуло и он почувствовал запах жженой пыли. Лайэм взглянул на постель, но никакого движения не заметил.

— Как ты себя чувствуешь? — снова спросил он, не ожидая ответа. Он долгое время сидел, уставясь на старика — дыхание у него было громкое, но спокойное, что-то вроде тихого посвистывания носом. Будильник, циферблат которого был рассечен пополам трещиной, показывал половину первого. Лайэм сверил его с красными цифрами на бегущем циферблате своих электронных часов. Он встал и подошел к окну. Снаружи клонились крыши, запорошенные снегом по углам. Прохудившийся желоб был усажен шипами сосулек, на улице не раздавалось ни звука, только с шоссе донесся далекий шум мотора запоздалого автомобилиста, истаивший в тишине.

Он вышел на лестничную площадку и направился туда, где была его спальня. Включил свет, но там не было лампочки, так что он вывернул её в прихожей и ввернул ее в голый патрон. Кровать стояла в углу, все с тем же матрацем в голубую полоску. Тот же линолеум с квадратными вмятинами указывал, где когда-то еще стояла кровать. Дешевые зеленые занавески, никогда не сходившиеся на своем шнуре, все так же не сходились.

Он прошел к стенному шкафу у маленького камина; чтобы открыть его, пришлось изо всех сил дернуть за ручку. Внутри все потускнело от пыли. Два старых радиоприемника, один — с резными украшениями на передней панели, другой — более современный, со шкалой настройки, где указаны такие города, как Хилверсум, Люксембург, Атлона; проигрыватель «Дансетт» без крышки, с отогнутым назад звукоснимателем, из которого торчали провода, словно перерезанные нервы или кровеносные сосуды; пустая рамка от разбитой картины на стекле; несколько зонтиков, все сломанные. Оказался там и ящичек с его плакатными красками. Лайэм достал его и сдул с него пыль.

Это была большая жестяная коробка «Куолити Стрит» [Сорт шоколадных конфет.], прижав коробку к животу, он открыл крышку. Краски в баночках засохли, превратившись в твердые диски. Электрик. Киноварь. Светложелтая. На дне коробки он нашел несколько покоробившихся палочек угля; когда он их взял, пальцы не ощутили веса. Он сунул их в карман и положил коробку назад. Там лежала груда журналов и газет, а под ней он увидал еще и свой большой альбом для рисования фирмы «Уинзор и Ньютон» [Известная фирма, выпускающая художественные принадлежности.] Он вытащил его и принялся рассматривать собранные в нем работы. Переворачивая страницы, он по большей части испытывал неловкость при виде этих ученических вещей. Он не видел в них большого таланта, хотя и сознавал, что наверняка был не так плох. Ему попалось несколько рисунков человеческих рук красной пастелью, в них было нечто подающее надежды. Дальше шли пустые страницы. Он отложил альбом, намереваясь захватить его с собой, и закрыл дверь.

Когда он осматривал комнату, она вызывала ощущение наготы. Он опустился на корточки и заглянул под кровать, но там ничего не было. Прикоснувшись пальцами к ледяному линолеуму, Лайэм понял, насколько сам он замерз. Его челюсти были крепко сжаты; он знал, что если их расслабить, он начнет дрожать. Он вернулся в спальню отца и сел.

Старик не переменил позы. Он хотел, чтобы Лайэм стал адвокатом или врачом, но Лайэм, несмотря на то, что завоевал стипендию на обучение в университете, настоял на художественном колледже. Все то лето отец испробовал все известные ему средства, чтобы остановить сына. Он пытался урезонить Лайэма:

— Стань чем-нибудь. И можешь продолжать заниматься своей живописью. Живопись хороша как приложение.

Но главным образом он кричал на него:

— Слышал я об этих студентах-художниках и что у них на уме. Повсюду расхаживают бесстыжие девахи в чем мать родила. И что за работа у тебя будет? Рисовать на тротуаре? — Каждую минуту, когда им случалось быть вместе, отец изводил его по другим поводам. Из-за того, что он долго валяется в постели, из-за длинных волос, из-за его омерзительного вида. Почему он на лето не устроился на работу, как другие ребята? Еще не поздно — он охотно будет платить ему, если Лайэм будет приходить и помогать в лавке.

Однажды вечером, когда он уже ложился спать, Лайэм нашел старую гравюру в раме — скот на водопое. Он вынул стекло и начал рисовать прямо на нем эмалевыми красками «Хамброл» в маленьких тюбиках, оставшихся от модели аэроплана, который он так и не докрасил. Получалась странная, интересная фактура, выглядевшая еще лучше, если смотреть с другой стороны стекла. Он сидел, раздевшись по пояс, в одних пижамных штанах, и рисовал автопортрет с отражения в зеркале на дверце гардероба. Его возбуждала кремовая матовость краски. Она плавно соскальзывала на стекло, наслаивалась, местами бежала, образуя извилистые подтеки, напоминавшие портьеры в кино, и все же она подчинялась ему. Он потерял всякое представление о времени, пока сидел, вперясь взглядом в лицо, которое тоже не сводило глаз с него и с рисунка, на котором он пытался его изобразить. Это было лицо, которого он не знал; эти впадины, эти линии, эти пятна. Он столкнулся с новой для себя географией.