Риск, борьба, любовь - [88]

— Чему радуешься? — спросил Ионис, когда я спрыгнул с проволоки. — Так опасно, а у тебя рот до ушей!

— А я придумал, как ввести Афанасьева в клетку Он и жив останется, и мне как будто бы поможет.

Пока я говорил, Багира прижала уши и подобрала лапы, ища упор для прыжка.

— Багира! — Я достал из-за пояса наган. — Я все вижу! Ты у меня заработаешь, бестия несчастная!

Багира тут же расслабилась. Уши поднялись. Тигрица положила голову на передние лапы и замерла, пристально следя за мной.

Ионис щелкнул металлической дверью. Все — и люди, и звери — вздрогнули и посмотрели в его сторону. Я заметил, что тигры повернули голову синхронно, словно по команде.

— А я придумал новый трюк! — сказал я.

— Интересно, какой? — спросил Гасюнас. — И когда ты только уймешься?

— Мы положим тигров в ряд, и все они будут выполнять равнение — четко, как солдаты во время строевой.

— А потом маршировать, — иронически бросил Рыжик.

— А почему нет? — ответил я. — Мы это уже репетировали. Они прекрасно маршируют, приподнимая передние лапы. Можно вести их строем по кругу.

— Ну, ты даешь, Вальтер! На ходу придумываешь трюки из ничего.

— Каждому свое. Я зато не умею того, что вы делаете охотно и талантливо.

— А именно? — удивился Рыжик.

— Долго спать.

Подошел Афанасьев и поинтересовался, о чем это мы так оживленно беседуем.

— Да вот, Борис Эдуардович, — сказал я, — придумал, как вам войти в клетку во время работы.

Старик недоуменно поднял брови, но ничего не сказал.

— Вы будете стоять у центральных дверей за решеткой. Лежа на проволоке, я подниму палку и придержу Париса, а сам буду делать вид, что он не хочет прыгать. А когда публика убедится, что тигр не слушается меня, я попрошу вас помочь мне. Вы войдете в клетку и мягко, без нажима попросите его прыгнуть. Я тут же опущу палку, и тигр прыгнет. Это будет контрастно. А заодно проиллюстрирует ваш принцип гуманного отношения к животным. Надо только приучить к вам хищников, чтобы они знали, что вы свой человек.

Афанасьев попытался скрыть слезу радости. Он как-то подтянулся, заморгал и отвернулся. Старика растрогало все сразу: и что он войдет в клетку, и что ему приписывают авторство трюка, и что его ценят. Мне стало его жаль.

До открытия оставалось совсем немного времени. Перегруженные рабочие уже плохо реагировали на мои указания. Казалось, они попросту разучились соображать. Я решил подбодрить их. Написал на большом листе бумаги: «До открытия осталось 60 дней. Крепитесь, ребята! Дальше хуже будет!» Служащие смеялись вместе со мной, но лучше работать не стали. Пришлось по очереди отпускать их отсыпаться.

Расчертив на квадраты старый плакат, мы сделали календарь оставшихся дней. Я посматривал на него с тревогой и думал: а не лучше ли его сорвать, уж слишком действует на нервы. Но, как ни странно, ребят он подхлестывал.

Когда календарь оповестил нас, что до открытия осталось пять дней, приехал оркестр. Музыканты готовы были начать репетировать немедленно. Но у меня не было нот — музыкальный отдел главка не позаботился снабдить оркестр необходимой партитурой. Пришлось довольствоваться тем репертуаром, которым располагали музыканты.

Злосчастные лабухи (как они себя называли) крайне беспечно отнеслись к задаче приучения хищников к звучанию оркестра. Конфликт разгорелся, едва я попросил музыкантов играть предельно тихо и сидеть прямо у клеток.

— Наше дело отрепетировать, — заявили мне, — а учить зверей — твоя забота.

При первых же звуках меди звери в ужасе заметались по клеткам. Несколько оркестрантов пришли в восторг от такого эффекта и принялись хохотать. Мне же было не до смеха. Больше всех перепугался Цезарь. Я никак не ожидал от мощного вполне уравновешенного зверя подобной реакции. Лев в кровь рассадил себе о решетку нос и надбровные дуги. Высунув язык, он носился по клетке и бился о решетки с такой силой, что, казалось, рухнут стены конюшни.

Как выяснилось, чертовы лабухи стали находить особое удовольствие в том, чтобы пугать животных. Как-то, вернувшись с завода, я застукал возле клеток саксофониста. Он развлекался тем, что извлекал из своего инструмента громкий, нестерпимо высокий звук. От этого звука у хищников начиналась настоящая паника.

Получив хорошую затрещину, саксофонист чуть не проглотил мундштук и жестоко закашлялся. А я, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Что, невкусно?! Твоя, ублюдок, шалость может стоить мне жизни. Что же ты за дрянь! Ведь я просил не пугать, а приучать животных.

Мою затрещину музыканты восприняли как страшное оскорбление. Проявив солидарность, они заявили, что отказываются работать, если я не извинюсь. И я в присутствии всего оркестра был вынужден просить у саксофониста прощения. Правда, извиняясь, я предупредил, что в следующий раз в горло влетит уже не мундштук, а весь инструмент целиком. Таким образом, конфликт ликвидирован не был. Музыканты затаили злобу.

Я же, так и не сумев успокоить животных, вынужден был отказаться от всей группы духовых. Аккомпанемент получился бедный. А в оркестре нарастало глухое недовольство. Посовещавшись, музыканты отложили свои угрозы до премьеры. То и дело Ионис или Гасюнас докладывали мне, что на премьере оркестранты собираются играть так, как считают нужным. Чем все это может кончиться, никто и знать не хотел. Важно было отомстить за оскорбление. Я не обратил на эти обещания особого внимания, так как был уверен, что дирижер Габиридзе быстро наведет порядок.