Римские призраки - [45]

— Математика ему может пригодиться. Завтра я принесу книгу, вот и увидимся.

— Лучше оставить ее у привратника, потому что он еще не хочет никого видеть, даже друзей.

— Но ему уже лучше?

— Нет. Все так же.

— Тогда я оставлю книгу у привратника.

— Спасибо.

— Передай ему мои наилучшие пожелания.

— Хорошо.

Разговор был столь холодным, словно его извлекли из холодильника. Думаю, Ирина все еще раздражена теми комплиментами, которые ее муж рассыпал перед Клариссой не только в моем, но и в ее присутствии. Будем откровенны, может, поэтому Ирина уклонялась от участия в светской жизни мужа и с подозрением относилась к нам, так или иначе вовлеченным в эти смешные светские ритуалы. А теперь вот болезнь.

Бедная Ирина.

Кларисса

Непонятное в мужчине увеличивает его шарм. У Джано таинственного в избытке, плюс целый набор магнитных полей, порождающих всякие волнения. Прежде всего, почти полный отказ от личного прошлого, как отдаленного, так и близкого, — пустота за спиной. Для начала, когда он возвращается домой к ужину, садится за стол и почти ничего не ест, я ни в коем случае не интересуюсь, где он был. Ясно, что он уже поужинал, но я никогда не спрашиваю, где он ел и с кем.

Что до таинственности Луччо Нерисси, то тут он тоже чемпион. Даже во время поездки в Барселону он не был со мной откровенен; в постель мы ложились вместе, но при том откровенности — сплошной ноль. В самолете он сидел молча и на мои вопросы отвечал неохотно, рассеянно и односложно, и я подумала, что он просто боится летать. Такое бывает, и это еще не конец света.

Обычно мужчины любят поговорить о себе. Луччо — нет, не любит еще больше, чем Джано. Создается впечатление, что ему есть что скрывать, и эта чрезмерная скрытность мне неприятна, словно я имею дело с призраком без лица, без собственной жизни, о которой можно поговорить. В общем, я спрашиваю себя, кто такой этот Луччи Нерисси, есть ли у него своя жизнь, свое прошлое и семья (я сделала открытие, что Луччи Нерисси — это псевдоним). К тому же в барселонском отеле он не настаивал на том, чтобы заниматься любовью в одежде. Какой необыкновенный прогресс в эротике, которого с нетерпением ждали мои гормоны. Много оргазмов.

Я ненасытна. Сама это знаю. А может, я вообще нимфоманка?

Джано

Я встретил Валерию в маленьком кафе под пиниями рядом с верхним входом в парк Траяна, где находится Домус Ауреа, проще говоря, на холме Оппио. Валерия назначила встречу в этом кафе в парке, где она должна была присутствовать на репетиции жонглеров из Валенсии как представительница публики, отбирающей номера для их выступления в садах виллы Медичи. Свидание без всякого смысла: встреча под открытым небом только для того, чтобы увидеть друг друга. Но где она с ними познакомилась, спрашивается, с этими испанскими жонглерами?

— Сейчас я занята, потому что скоро должна вернуться к ним, — сказала она, извинившись, через десять минут, после стакана замороженного кофе.

Я оглядывался по сторонам, удивляясь тому, что никогда не был в этом парке. Посередине тянется аллея Домус Ауреа, затененная пиниями и большими ливанскими кедрами, а в глубине виднеется Колизей.

— Я рад, что пришел сюда. Никогда не замечал этого входа в парк Траяна в верхней части холма Оппио — знал только нижний вход на виа Лабикана, поближе к Домус Ауреа. Прекрасное место выбрали твои жонглеры.

Мне было приятно видеть Валерию на людях, без той атмосферы скрытности, которая придает свиданию сходство с тайной встречей любовников и в конце концов превращается в мучение. Конечно, мы два тайных любовника, говорил я себе, и хотя такое определение мне совершенно не нравится, я не знаю, как еще можно нас назвать (лучше не называть никак, раз уж мы действительно тайные).

Минут через десять, заглянув в пустой стакан, Валерия встала.

— Увы, теперь я должна вернуться к своим испанским друзьям.

Я тоже встал, не проявив ни малейшего неудовольствия. Спокойно.

— Ты на машине?

Валерия проводила меня до машины, припаркованной у входа в парк. Надпись крупными буквами «ДИГОС[13] палачи» и свастика ярко выделялись рядом с входом, на низкой стене, сбоку от закрытых ворот. С некоторых пор мои глаза пробегают по стенам, как по страницам открытой книги.

— Ты знаешь, вон та вилла за деревьями — штаб-квартира ДИГОС?

— Черт побери, какая роскошь.

Я еще раз посмотрел на надпись и заметил, что свастика нарисована неправильно — крючками против часовой стрелки, тогда как они должны быть повернуты направо, по часовой стрелке. Очень странное впечатление: символ и так был позорящим, но ошибка придавала ему дополнительный негативный оттенок.

— Как странно, крючки свастики нарисованы против часовой стрелки.

— Мне тоже показалось, что здесь что-то не так, но я не поняла, что именно.

— Можно подумать, что кретин, изобразивший свастику, до такой степени кретин, что нарисовал ее неправильно?

— А может, он просто левша.

— Все равно кретин. Левша и кретин. А может, это такая ирония. Но трудно представить себе, что тот, кто рисует свастику, склонен иронизировать и потому перевернул ее. Они так ненавидят ДИГОС, что рядом изображают свастику. ДИГОС недавно нашли убийц Д’Антона и Бьяджи. И, по-моему, с ДИГОС надо считаться.