Римская диктатура последнего века Республики - [45]

В соответствии с обычаем на девятый день после смерти устраивалась погребальная тризна. Этот обряд входил в общий комплекс представлений о культе предков. Вместе с тем Ливии рассказывал, что уже в 328 г. Марк Флавий щедрыми раздачами в виде погребальной жертвы пытался «отдать долг» за его освобождение от суда эдилов (Liv., VIII, 22, 2—3). Во II в. погребальная тризна приобрела ярко выраженный характер политической акции, главной целью которой было завоевание или укрепление политического веса и популярности ее устроителя^{211}. Известно, что погребальная тризна, устроенная Титом Фламинием по случаю смерти его отца (174 г.), продолжалась четыре дня и сопровождалась погребальными играми, раздачами, общественными пирами и сценическими представлениями. По замечанию Ливия, такие игры были восприняты и расценены народом как «вершина щедрости» (Liv., XLI, 28). Видимо, не случайно тот же Ливии неоднократно подчеркивал, какой сильной была поддержка Фламиния со стороны римского плебса. Демонстрация материальных возможностей и щедрости стала во II—I вв. неотъемлемым атрибутом погребальной церемонии. Не слепая вера, а разум и строгий расчет определяли поведение римского гражданина во время погребения. Таким образом, религиозный культ постепенно стал терять характер священнодействия.

Вместе с безверием распространялась и безнравственность. Нравственность — сфера межчеловеческих отношений, определяющаяся совокупностью общепринятых норм поведения. В конце III в. отклонения от общинных нравственных ценностей и традиций стали заметными и в этой сфере. Моральное (нравственное) сознание и поведение человека предполагает ориентацию на определенный личностный образец, т. е. реальное или вымышленное лицо, побуждающее или должное побуждать к подражанию и в этом смысле служащее объектом притязаний, предполагающее некую иерархию ценностей. Во французской социологии говорят о «направляющих образцах» и об «идеалах личности»; в английской — о «человеческих образах, представляющих предмет притязаний», «идеальных типах человека в данной культуре», «образах, вызывающих восхищение»; в немецкой — об образцах, «идеальных типах группы». Мы вслед за М. Оссовской будем употреблять термин «личностный образец». На наш взгляд, М. Оссовская совершенно обоснованно отказалась от употребления термина «идеальный тип», поскольку он предполагает совершенство и нереальность, нечто недостижимое^{212}, тогда как термин «личностный образец» позволяет говорить о реально действующих в общественном сознании стереотипах восприятия действительности и поведения. Наличие таких стереотипов, с одной стороны, упорядочивает действительность; с другой — определяет тенденцию к окостенению общества, способствует искажению действительности, закрепляет традицию и в конечном счете затрудняет действия в меняющихся обстоятельствах.

Внутренние границы, тип и качественные характеристики личностного образца определяются типом социальной связи между людьми. В древнем Риме гражданская община — civitas — формировала нормы поведения, отвечавшие общинным интересам. С детских лет римские граждане следовали сложившимся в семье и общине стереотипам, которые вырабатывали способность к слиянию личного «я» с общинным «мы». Г. Сэмнер и А. Келлер, определяя подобные морально-этические системы, использовали такой термин, как «этноцентризм», вкладывая в это понятие определенные свойства групповой психики и способы групповой самозащиты, направленные на актуализацию противопоставления «мы лучше, чем они»^{213}. Этот термин был воспринят историками, в том числе и теми, кто занимается античной историей Рима. Однако в последнее время исследователи все чаще, и на наш взгляд, справедливо, говорят о невозможности применения этого определения к римскому обществу. Римские общественные отношения хотя и ориентировались на традиции гражданской общины, но эта ориентация не была односторонней. Абсолютизация традиций и ценностей замкнутого общинного мира очень редко выступала в чистом виде и была осложнена представлениями об особой исторической миссии Рима. В этом смысле мы согласны с Г. С. Кнабе, который говорил о характерном для римского общественного сознания и форм поведения противоречивом единстве традиций архаической общины и стремлении выйти за ее пределы^{214}. Особенности общественного сознания и общественной практики римлян способствовали оформлению специфической морально-этической системы, определяя которую мы можем принять термин О. В. Брейкина — «моральный реализм»[20].

В основе римской морали и этики лежала прежде всего общественная связь, основанная на подчинении личности интересам общинного коллектива, Республики в целом. Морально-этические стереотипы римлян воплощались в искусственно созданном идеале, который совокупно формулировался как нравы предков — mos maiorum. Г. С. Кнабе определил понятие mos maiorum как «привычку видеть в “нравах предков”, в преданности традиции и старинным установлениям высший критерий общественной морали»^{215}. Вопрос о составляющих mos maiorum, их ценностной иерархии и влиянии на общинные стереотипы поведения наиболее четко был разработан С. Л. Утченко