Римляне, рабы, гладиаторы: Спартак у ворот Рима - [79]

Это двойное поражение, нанесенное вооруженными рабами в течение одного дня двум консульским армиям, не сумевшим соединиться друг с другом, было расценено в Риме как неслыханный позор, о котором раньше и помыслить-то было невозможно. Однако гораздо более болезненным для Рима оказался следующий удар, нанесенный Спартаком. В честь своего павшего товарища Крикса он приказал устроить жертвоприношение, достойное римского императора. Все войско повстанцев было выстроено в полном вооружении, и Спартак держал надгробную речь. Однако кульминацией погребального празднества стали поединки не на жизнь, а на смерть наподобие гладиаторских между 300 или даже 400 римскими пленными, устроенные у погребального костра Крикса.

Лишать царей и вельмож их царств и привилегий или даже приговаривать их к мучительной смерти римлянам — властителям этого мира — казалось делом столь же само собой разумеющимся, как и опустошать целые области и уводить их жителей в рабство, где с ними поступали хуже, чем со скотиной. Само собой разумеющимся делом считали они резню полчищ военнопленных на арене, предназначенную лишь для того, чтобы пощекотать нервы скучающей толпе. Поэтому они и представить себе не могли, что в один прекрасный день некто расплатится с ними той же монетой, причем этот некто сам будет беглым гладиатором, представителем самого презренного класса людей. С точки зрения римлян, эти смертельные поединки, в ходе которых сотни их сограждан должны были резать друг друга на глазах у тысяч и тысяч беглых рабов, представляли собой неслыханную наглость, еще более унизительную, чем проигранная битва.

Почему Спартак прибегнул к этой унизительной смене ролей? Разве не было бы благороднее пощадить поверженного врага?

О мотивах этого решения не известно ничего, но само развитие событий позволяет нам строить вполне определенные предположения. По праву он должен был быть уязвлен тем, что римляне пытались не пропустить рабов на родину. В этом он видел бесчеловечность своих врагов, заслуживавших поэтому самого жестокого наказания. Возможно также, что он думал и об утолении чувства мести рабов, еще не забывших, как римские господа издевались над ними буквально несколько месяцев назад. Если бы любой из вырвавшихся на свободу гладиаторов или же беглых рабов попал римлянам в руки, его ожидали бы варварские пытки и медленная, мучительная смерть на кресте. Почему же они должны были церемониться с теми, кто, не задумываясь, стали бы им палачами? Кроме того, перед Спартаком стояла проблема пленных. Он, безродный чужак, не имел ни собственной земли, ни какого-либо укрепленного места, где он мог бы устроить тюрьму. Отпусти он их сегодня, завтра они встанут в ряды его врагов, а тащить их за собой он не мог. Если он хотел осуществить свой план вывести рабов на свободу через Альпы, то каждый пленный превращался в обузу и препятствие в его выполнении. Если пленных лучше всего было перебить, то почему бы не в честь погибшего Крикса и на позор врагу?

Каким бы жестоким нам ни казалось это сегодня, следует признать, что пленных тогда уничтожали довольно часто. Война — это всегда цепь преступлений, хотя правительства тысячелетиями вдалбливали в головы своих народов, что убийство во славу Отечества есть не убийство вовсе, а геройство.

Поворот

Разгневавшись на консулов за их неудачи, сенат передал командование армией пропретору Аррию, поставив перед ним задачу собрать разрозненные легионы, навести в них порядок, а затем уничтожить мятежников и прекратить таким образом дальнейшее опустошение Италии. Но как ни старался Аррий, драгоценное время он все же потерял, а воспользовался им Спартак.

Еще более уверовав в свой план после победы над обоими консулами, вождь рабов продолжал свой путь на север. До Альп было еще далеко, и римляне в любой момент могли заступить ему дорогу.

Он беспрепятственно вторгся в Цизальпинскую Галлию, где неподалеку от города Мутины, нынешней Модены, расположенной южнее реки По, путь ему во главе сильных армий попытались преградить наместник «посюсторонней» Галлии Г. Кассий Лонгин и претор Гн. Манлий. Однако и этим легионам была уготована та же судьба, что несколько недель назад постигла консульские армии, — они были разгромлены.

О встрече войск Спартака и проконсула Кассия Плутарх сообщает коротко:

«Затем он двинулся к Альпам, навстречу же ему во главе десятитысячного войска выступил Кассий, наместник той части Галлии, что лежит по реке Паду. В завязавшемся сражении претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и едва спасся бегством».

При штурме и взятии римского лагеря у Мутины, в котором закрепился проконсул Кассий со своим войском, большая часть римлян осталась лежать на поле боя.

«Плохо вооруженные отряды рабов стали кошмаром легионов: цепь поражений напоминала о первых годах войн с Ганнибалом» — так характеризует Моммзен настроения римлян.

Однако и этот кошмар затмили новые, еще более страшные известия: в Риме вдруг распространились слухи, будто Спартак изменил своему плану — вместо того чтобы и дальше двигаться в глубины Галлии, т. е. на север, он развернулся и направил свое войско на юг, прямиком на Рим. Естественно, что сообщения о численности вооруженных рабов значительно разнились, ибо, несомненно, они были преувеличены паническими настроениями. Точно так же расходятся в своих оценках и античные авторы. Аппиан утверждает даже, что Спартак «со 120 000 пехоты поспешно двинулся на Рим», но это утверждение нигде более не подтверждается.