Рим. Книга 2. Легионы просят огня - [44]

Я закрываю глаза и вижу Курию — здание, где проходят заседания сената.

Белые тоги с широкими пурпурными полосами вливаются в полутемный зал. Пурпурный ближе к цвету моря и вечерних сумерек, чем к цвету огня и утренней зари.

«Вышла из мрака с перстами пурпурными Эос».

Хотя она скорее розовопальчиковая Эос, чем пурпурная.

Пурпурный ближе к цвету крови.

* * *

Я смешиваю воду и вино. Поднимаю чашу, салютую богам. Я в них не верю, но это не повод быть невежливым. На дне чаши — покой и счастье.

Я знаю.

Когда я в детстве заболел, пришел врач, грек по происхождению, в коричневом паллиуме. Он послушал меня, постучал в мою тощую грудь — больно! — кончиками длинных пальцев, а потом велел приготовить из зеленых плодов конопли настойку. И капать мне в уши. Дважды в день.

Это помогло.

По крайней мере, боль сразу стала меньше. И я начал лучше слышать.

Конопля — это средство от тишины.

— Гай!

Вино же — наоборот. Средство для тишины.

Я пью медленно, чтобы не успеть напиться до отъезда. Туснельда смотрит на меня.

— Ты хмуришься, — говорит она. — Почему ты всегда хмуришься? У тебя становится такое усталое лицо.

— Мне пора возвращаться.

— Куда?

— В легион. Завтра — война.

Она улыбается. Неожиданно лукаво — так, что я чуть не роняю чашу с вином. Однако…

— А сегодня, римлянин Гай?

Я скашиваю глаза в сторону черной няньки. Но, похоже, та, делая вид, что спит, заснула на самом деле. Негромкий храп.

Смешно.

Я ставлю чашу на постамент, выпрямляюсь. Туснельда смотрит на меня.

— Сегодня — вечер мира, — говорю я и обнимаю германку.

Вкус ее губ. Нежность.

Все будет хорошо, думаю я. Слышу возмущенный возглас проснувшейся няньки…

Даже если — не будет.

* * *

Тит остановился. От внезапной боли сжалось сердце, задергалось, как заячий хвост — так, что отдалось в левую руку.

Спокойно, центурион.

— Чего ты хочешь, женщина? — сказал он медленно.

Собственные руки казались ему огромными и слишком длинными. Слишком грубыми.

Ненужными.

Особенно рядом с изящным изгибом ее теплого бедра. Рядом с нежной белоснежной кожей. Ее веснушки, их драгоценная россыпь. Он прикрывает глаза. Он готов прикоснуться к каждой из них губами.

— Чего я хочу? Чтобы ты остался со мной. Мне нужно тебе кое о чем рассказать…

— О чем?

Внезапно за окном закричали. «Восстание! Гемы восстали!»

Тит Волтумий молниеносно вскочил, оделся. Пошел, на ходу накидывая перевязь с мечом и застегивая кингулум.

Уже в дверях, он остановился, повернулся к ней. Лицо центуриона странное, словно постаревшее на много лет.

— Ты… — он не договорил.

Он думал, что сейчас получит одну из ее сцен ревности — или каприза. Он не знал. Или равнодушия…

Или даже — прощания. Он сглотнул.

Вместо этого она кивнула:

— Иди.

От вида ее бесстыдно обнаженного тела, от веснушек на плечах, от впадинки между ключиц, от распухших губ Тита пробил озноб. Как всегда. Затылок свело.

— Это может подождать? То, о чем ты хотела со мной поговорить? — голос хриплый и напряженный. — Мне действительно надо идти.

Рыжая садится на кровать, вытягивает длинные ноги. Сучка.

— Иди.

— Я серьезно!

— Я тоже. Иди.

Он стискивает челюсти так, что слышен скрежет. Затем волевым усилием разворачивается к двери, медлит, заставляет ноги идти — шаг, еще шаг — и выходит. Все.

Руфина помедлила. Догнать? Окликнуть?

Тогда ты не узнаешь, что у меня будет ребенок. От тебя, мой доблестный и страстный центурион. Старший центурион. Какая разница?

— Нужен тебе ребенок шлюхи? — говорит она негромко и замолкает. Слова неприятно разлетаются, отскакивают от стен в пустой комнате. Гаснут. Все равно. Его нет. Он ушел.

Может, и хорошо, что не сказала, думает она.

Скажу потом, когда мы прибудем на место. Куда легионы, туда и шлюхи. Известное дело…

Нас — не разъединить.

* * *

Мы умираем.

Каждый день и каждый час приближает момент нашей смерти. Каждая минута или миг…

В этом нет ничего нового или необычного.

Смерть может настигнуть нас в любой момент — от восхода солнца до заката, или в полной темноте.

В темноте, полной звезд, и — отчаяния.

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Гомер, «Одиссея».

Я открываю глаза и в полной темноте лежу и смотрю вверх. Полог палатки набух от влаги и прогнулся. Сырость обволакивает. Что я знаю о будущем в этот момент?

Ничего.

Здесь, в темноте палатки, посреди Германии и ночи, будущего нет. Я слышу, как стучат дождевые капли над головой, слышу тонкое сопение моего раба — Эйты спит и не видит меня, ему хорошо. Сон уравнивает всех. Рабов и хозяев, римлян и варваров, больных и здоровых, людей и богов…

И только тот, кто не спит — несчастлив и чужой для всех остальных.

Я лежу в темноте, натянув шерстяное одеяло до подбородка. Дышу водой. Пропускаю ее сквозь легкие. Сырость плавает вокруг меня холодными упругими волнами, где‑то под потолком зудит комар — я слышу движение его прозрачных крыльев. Холодно. Хорошо, что мы, наконец, уходим на зимние квартиры. Здесь много комаров — «мулы» отпугивают их, поставив курильницы, но иногда, несмотря на дым, комары все равно летают.

Как сейчас.

Пространство легатской палатки — гулкое, сырое, огромное — наполнено пустотой. Я лежу и чувствую, как просачивается сквозь мои пальцы вода минут и часов. Уходит время, как из треснувшей клепсидры.