Рилла из Инглсайда - [34]

— Несколько месяцев назад, — сказала мисс Оливер, — мы обсуждали новости Глена св. Марии. Теперь мы говорим о военной тактике и дипломатической интриге.

Было только одно великое событие каждого дня — приход почты. Даже Сюзан признавала, что с той минуты, когда повозка почтальона загромыхает на маленьком мосту между станцией и деревней, и до тех пор, пока газеты не будут принесены домой и прочитаны, она не может работать как следует.

— Мне тогда приходится брать свое вязание, миссис докторша, дорогая, и прилежно вязать, пока не придут газеты. Только когда я увижу заголовки — неважно, хорошие они или плохие, — я успокаиваюсь и способна снова заниматься своим делом. Это большое неудобство, что газеты привозят именно тогда, когда надо готовить обед, и, на мой взгляд, правительство могло бы более разумно организовать работу почты. Но наступление на Кале провалилось[43] — а я была совершенно уверена, что это произойдет, — так что в этом году кайзер не будет пировать на Рождество в Лондоне. Ну, сегодня я должна пошевеливаться: надо упаковать рождественский пирог для маленького Джема. Благословенный мальчик съест его с удовольствием, если только не утонет в грязи до того времени.

Джем находился в лагере на равнине Солсбери[44] и, несмотря на осеннюю грязь, писал веселые, бодрые письма. Уолтер оставался в Редмонде, и его письма к Рилле были отнюдь не радостными. Вскрывая каждое из них, она содрогалась от страха: оно могло принести известие, что Уолтер записался добровольцем. То, что он чувствовал себя несчастным, заставляло страдать и ее. Ей хотелось обнять его и утешить, как она сделала это в тот памятный день в Долине Радуг. Она ненавидела каждого, кто заставлял Уолтера испытывать душевные муки.

— Он все-таки пойдет на фронт, — печально пробормотала она однажды, когда сидела одна в Долине Радуг, читая его письмо, — он все-таки пойдет… а если он пойдет, я этого просто не перенесу.

Уолтер написал, что кто-то прислал ему конверт, в котором лежало белое перо[45].

«Я заслужил это, Рилла. Я почувствовал, что мне следовало бы приколоть его на грудь и носить… открыто объявляя всему Редмонду, что я действительно трус и понимаю это. Мальчики моего возраста уходят в армию… уходят. Каждый день двое или трое записываются добровольцами. Иногда я почти решаюсь сделать то же самое… а затем вижу себя, вонзающего штык в другого человека… мужа, жениха или сына какой-нибудь женщины… может быть, отца маленьких детей… я вижу себя, лежащего в одиночестве, растерзанного и искалеченного, измученного жаждой, на холодном мокром поле, окруженного мертвыми и умирающими… и я знаю, что никогда не смогу решиться. У меня не хватает духу даже думать об этом. Как же смогу я не дрогнуть, когда это станет реальностью? Порой я жалею, что вообще родился на свет. Жизнь всегда казалась мне такой красивой… а теперь она отвратительна. Рилла-моя-Рилла, если бы не твои письма… твои милые, занимательные, веселые, забавные, комичные, полные надежды письма… думаю, я бы окончательно пал духом. А также письма Уны! Уна действительно молодец, правда? Под всей ее девичьей застенчивостью и печальной задумчивостью чувствуешь удивительное благородство и стойкость. Она не обладает твоим даром писать послания, способные вызвать веселый смех, но есть в ее письмах нечто… не знаю что… заставляющее меня чувствовать — по меньшей мере пока я их читаю, — что я мог бы даже пойти на фронт. Не то чтобы она хоть словом обмолвилась об этом… или намекнула, что мне следует так поступить… она не такая. Это просто моральная сила, которой веет от этих писем… индивидуальность, проявленная в них. И все же я не могу стать солдатом. Твой брат оказался трусом».

— Ох, лучше бы Уолтер не писал таких слов, — вздохнула Рилла. — Мне больно их читать. Он не трус… нет… нет!

Она окинула печальным взглядом все вокруг… и маленькую лесистую долину, и седые одинокие волны вдали. Как все напоминало ей об Уолтере! Красные листья все еще не облетели с кустов шиповника, склонившихся над излучиной ручья; их ветви были усеяны жемчужинами капель недавно прошедшего легкого дождика. Именно такими в одном из своих стихотворений описал их Уолтер. Ветер вздыхал и шуршал среди побуревших, покрытых инеем больших папоротников, затем грустно затихал, удаляясь вниз по ручью. Уолтер сказал однажды, что любит эту меланхолию ноябрьского ветра. Верные Влюбленные Деревья, как и прежде, держали друг друга в нежных объятиях, и ветви Белой Леди, давно превратившейся в громадное дерево, белели, красивые и изящные, на фоне серого бархата затянутого тучами неба. Уолтер дал им эти имена много лет назад, а в прошлом ноябре, когда проходил вместе с ней и мисс Оливер через Долину Радуг, заметил, глядя на ствол и голые ветви Белой Леди, над которой висел серебристый молодой месяц: «Белая береза — прекрасная юная язычница, не утратившая известного в раю секрета, как не стыдиться своей наготы». Мисс Оливер сказала: «Вложи эту мысль в стихотворение, Уолтер». Он последовал ее совету и прочитал им на следующий день чудесное стихотворение… совсем короткое, каждая строка которого дышала причудливой фантазией. О, как счастливы они были тогда!