Рихард Зорге - разведчик № 1? - [4]

В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время нас успели перевоспитать более основательно, чем за десять школьных лет. Нам внушали, что начищенная пуговица важнее, чем целых четыре тома Шопенгауэра. Мы убедились – сначала с удивлением, затем с горечью, а потом с равнодушием, – в том, что здесь все решает, как видно, не разум, а сапожная щетка, не мысль, а заведенный некогда распорядок, несвобода, а муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма; но здесь делалось все, чтобы выбить из нас это чувство… Козырять, стоять навытяжку, заниматься шагистикой, брать на караул, вертеться направо и налево, щелкать каблуками, терпеть брань и тысячи придирок – мы мыслили себе нашу задачу совсем иначе…

Мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости… Номы бы сочли себя достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми – и хорошо, что стали такими. Именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас, наверно, сошло бы с ума. А так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало».[1]

Можно себе представить, каково в этой обстановке пришлось Рихарду – с его-то характером! Впрочем, уже через несколько месяцев они мечтали о казарме как о чем-то далеком и недостижимом. После шести недель подготовки – что, спрашивается, можно успеть за шесть недель! – их отправили на войну, на тот самый Западный фронт, который «без перемен». Там те, кто не погиб в первые дни, навсегда излечились от романтики. В ноябре 1914 года четыре резервных корпуса 4-й армии – как раз таких вот наспех обученных солдат, вчерашних школьников, перемешанных с рабочими, крестьянами, безработными, которые были старше, но ничуть не опытнее в военных делах, под командой давно забывших службу офицеров-резервистов бросили в прорыв во Фландрии, цепями под пулеметы, на верную смерть. Позднее, года через два-три, статистика боев, по оценке Ремарка, была такая: на одного бывалого солдата гибло пять-десять новобранцев. Но в 1914 году на этой войне не существовало опытных бойцов – это была первая такая война в истории Европы. Ранее приобретенные знания никому помочь не могли – слишком много технических и тактических новинок было опробовано на этой войне.

«Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня. Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров… Каждый ощущает всем свои телом, как тяжелые снаряды сносят бруствер окопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетонные глыбы. Порой мы различаем удар более глухой, более сокрушительный, чем обычно, удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою жертву. Это прямое попадание в окоп…

Наступило утро. Теперь к огню артиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила…

…Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственное напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом. Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, под которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минуту готовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы стали бесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже стараемся не смотреть друг на друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мы плотно сжимаем губы. Это пройдет… Это пройдет… Быть может, мы еще уцелеем…».

Может быть, после бомбежек по площадям, после Хиросимы это и не так впечатляет. Но тогда все это было впервые.

Рихард выжил в том фландрском наступлении, в аду Диксмойде, но стал смотреть на все по-другому. У оставшихся в живых не было общего языка с теми мальчиками с горящими глазами, которые еще полгода назад распевали патриотические песни, а также с теми, кто, сидя в тылу, пел их сейчас. Теперь он, как и его товарищи, совсем иначе видел войну – как бессмысленную бойню, а на место романтического подъема пришла безысходность обреченных, чей единственный жизненный лозунг: «Быть может, мы еще уцелеем». Храбрость не вела к смерти, а трусость не спасала, и Рихард стал отчаянно храбрым. Это соответствовало его характеру, а главное, его гордости.

Среди них были как шовинисты, так и социал-демократы, молодые и не очень, и все они одинаково не понимали смысла этой войны, на которой были пушечным мясом. Его первым наставником в новой политической науке стал пожилой безработный каменотес из Гамбурга, который никогда не говорил о политике, со злостью посылая подальше всех, кто подходил к нему с этой темой. Но с Рихардом он подружился, и молодой солдат получил от своего друга первые уроки пацифизма. В начале 1915 года каменотес погиб, а вскоре ранили и самого Рихарда.

Пребывание в госпитале с нетяжелым ранением солдаты рассматривали как отдых, подарок судьбы. Времени было много, и Рихард начал потихоньку разбираться в реальной политической подоплеке войны. Теперь он мог бы сказать словами Ретта Батлера, героя книги «Унесенные ветром»: «Войны ведутся из-за денег». Он и пытался разобраться, кто какие интересы имеет. Интересы у всех были разные – у кого-то деньги, у кого-то земли, уголь, нефть – но тем, кого гнали на бойню, война не давала ничего, кроме страданий и смерти. Однако выхода он не видел, да и никто его не видел. Обратного хода не было – этот путь надо пройти от начала до конца.