Рифы далеких звезд - [43]

Этому миру цветов, который Христофор Михалушев населил своими видениями и чувствами, тоже предстояло исчезнуть вслед за селом, навсегда зарасти бурьяном. Вот тогда и наступит полное запустение, ведь цветок — это искорка, память о погасшем окне, которое в нашем воображении еще светится, напоминание о человеческих шагах, голосе, о скрипе двери и лошадином ржании… «Как только исчезнет последний цветок, — думал учитель, — навсегда исчезнет и душа нашего села…» Оттого и не мог он равнодушно смотреть на битву цветов с сорняками.

Маккавей полол сорняки и рыхлил землю, отец подрезал лозы, выпрямлял прогнившие колышки, которые подпирали их. Дворы оживали, когда Маккавей оборачивался и взглядывал на то, что оставалось у него за спиной, ему чудилось, что родное село не обречено, оно не исчезнет под водой, оно ждет новых обитателей, которые сначала полюбуются на цветы, а потом примутся искать место для жилья… Так думал он, молодой, а вот его отца, смотревшего на мир иными глазами, волновало другое. Он-то знал, что люди, переселившиеся в города, никогда уже сюда не вернутся, знал, что большая вода хлынет и зальет поречье, а затем побежит по каналам, орошая землю. Знал — и рассудок его не противился этому. Противилось сердце. И вряд ли кто-нибудь стал бы винить его за эту боль. Потому что он родился тут, и вырос, и любил все то, чему суждено оказаться на дне водохранилища, и мог ли какой-либо чужак сильнее, чем он, ощутить эту, такую человеческую, боль и тревогу?

Он так понимал одну из величайших для него истин бытия: старайся жить красиво и покинуть этот мир достойно… Оттого и хотелось ему, чтобы родное село, перенесшее много бед и напастей, но все долгие годы своего существования испытывавшее тягу к красоте в природе и человеке, ушло под воду не в зарослях бурьяна, а под радостное жужжание пчел в чашах садовых цветов.

Он мысленно рисовал себе, как прибывает вода — неспешно, с узорчатой пеной на гребнях волн, как первыми исчезают цветы (пчелы выпархивают из их чашек, стряхивают с крылышек капли и долго кружат над водой), затем начинают медленно погружаться виноградные лозы, и волны тычутся мордочками в зеленое вымя их гроздей…

Пусть конец наступит так — красиво и достойно…

Эта мысль увлекла учителя. Он решил созвать своих учеников из последнего класса сельской школы — их было двенадцать. Он проведет их по селу и каждому поручит позаботиться о цветах в одном из дворов. Он предчувствовал радость, какую испытают дети. Что может быть прекраснее, чем заботиться о цветке, любоваться его красками и благоуханием?.. И когда Муни однажды приехал с хлебом и брынзой, он попросил его побывать у переселенцев и передать ребятам, что учитель зовет их прополоть цветники в заросших бурьяном дворах.

— Скажи, что я соскучился по ним, — добавил Христофор, когда Муни уже садился за руль.

Прошла неделя… Как-то поутру опять показалась коляска Муни, затормозила у высохшего мельничного ручья и высадила мальчика. Это был ученик Михалушева Фома.

— Ты один? — спросил учитель. — А где же остальные?

— Одни помогают консервировать компоты, — ответил тот, кого звали Фомой. — Другие собрались смотреть на акробатов, в город цирк приехал. А третьи просто засмеялись, когда Муни сказал, зачем вы зовете…

Учитель присел на порог — он почувствовал, что его не держат ноги, — и, подперев подбородок ладонью, горько заплакал. Слезы струились по сухой состарившейся коже, задерживались в уголках рта и падали на листья лопуха у двери. «Притворяется расстроенным и огорченным, — подумал Фома. — Знает, что я скажу ребятам, и его слезы их тронут…»

Мальчик нагнулся к лопуху, тронул задержавшуюся на шершавом листе слезинку. Она обожгла его пальцы, будто это была капля огня. Растерянно, оробело поглядев на учителя, он понял, что слезы настоящие. И, не дожидаясь Муни, у которого никак не заводился мотор, повернулся и пошел напрямик через поле, поднялся на холм, перевалил через вершину и не вернулся.

Остальные так и не пришли…

Запестрели леса на склонах холмов.

От первой изморози, ненадолго задержавшейся на траве и на кронах деревьев, воздух сделался резким и гулким, наполнился голосами перелетных птиц. Изморозь пронизала поречье осенней зябкостью, и как ни теплело потом, как пышно ни цвели георгины и хризантемы, люди уже в шуршании листьев и горьком аромате осенних цветов чуяли морозное дыхание первых метелей и потрескивание льда в протоках реки.

Листья вьющегося винограда во дворах тоже запестрели, из-под них выглянули мелкие, выпитые осами ягоды. Пахло спелыми грушами и яблоками, разбившимися при падении о землю.

Надо всеми этими покореженными, покинутыми деревьями, над виноградными лозами с проеденной сердцевиной возвышалась старая яблоня с удивительно светившейся в осеннем небе кроной. Половина ее веток была густо, как пеной, покрыта цветами, над которыми жужжали пчелы, а другая половина желтела, и из-за листьев выглядывали крупные продолговатые яблоки.

Христофору Михалушеву и раньше случалось видеть осенью цветущие яблони, но попозже, когда листва опадала, и было в этом цветении что-то болезненное — вся крона чернела, лишь несколько веток роняли наземь розовые лепестки. В недолгом празднестве яблонь было не ликование, с которым для учителя ассоциировалось цветение, а предчувствие долгой, холодной зимы.