Рифы далеких звезд - [42]

Вероятно, всякий, кто не знал учителя, удивился бы и снисходительно усмехнулся, увидев, как этот пожилой человек вместе со своим молодым спутником выпалывает бурьян в опустелых дворах и разглаживает венчики уцелевших цветов с такой нежностью, с какой отец гладит волосенки сына.

Перезимовав в домике на берегу Огосты, Михалушевы весной выпололи бурьян во многих дворах села, взрыхлили землю, и цветы сразу ожили, распустились, стали еще благоуханней.

Прежде каждая хозяйка здесь сажала цветы так, чтобы возле дома с весны до поздней осени что-то цвело.

Так было и во дворе Михалушевых. Раньше пробивались сквозь осевший снег у оград листья подснежника. Первый цветок покачивался под тяжестью сонной пчелы, и Маккавей по этому покачиванию различал его на нерастаявшем снегу. Потом появлялись крокусы, словно раздуваемые ветерком желтые свечечки. Затем начинали сверкать синие ожерелья пролесок. Через неделю-другую над цветником поднимали свои алые чашечки тюльпаны, — прикасаясь друг к дружке, они звенели так, словно были отлиты из тончайшего цветного стекла.

Если бы понадобилось перечислить все цветы, какие росли во дворе его родного дома, Христофор Михалушев пришел бы в затруднение и многое, наверно, упустил бы, потому что каждый месяц — с марта по ноябрь — был богат цветами и красками, особенно поздней весной, летом и ранней осенью и при одном только воспоминании о них перед глазами учителя начинали сверкать во всем своем великолепии всевозможнейшие сочетания и оттенки красного, желтого и голубого цветов — насыщенные или еле угадываемые…

Для учителя хозяевами весны были ландыши. Едва различимый среди пышных островерхих листьев, цветок ландыша похож на цепь жемчужин, плотно нанизанных на изумрудно-зеленый стебелек. Его трудно заметить и, если бы не запах, можно было бы легко пройти мимо. Но, вдохнув ароматы свежего ветерка, молодой зелени лип, вешних ночей, когда сон бежит от глаз, ты становишься навсегда верным рабом этого скромного цветка. Быть может, для Христофора Михалушева запах ландышей был связан с первым юношеским чувством, напоминало о чем-то несбывшемся? Даже самому себе учитель не мог объяснить, чем именно пленял его запах ландышей, но каждый раз, вдохнув его, он чувствовал себя взволнованным и помолодевшим…

Властительницами лета были розы. Пышные, точно дамы в длинных бальных платьях, ожидающие начала празднества, розы ступали по двору Михалушевых подчеркнуто-грациозно, медленно и осторожно, словно опасаясь выпачкать в пыльной траве туфельки, а когда ветер усиливался, кружились в пируэтах, и их нарядные платья из жемчужно-зеленого бархата раздувались и шелестели. Христофор Михалушев посмеивался над их быстротечной суетностью, но ему доставляло удовольствие любоваться их пышными прическами с красными, оранжевыми и белоснежными завитками; глядя на эти простые деревенские розы, он вспоминал картинки из старых учебников истории, на которых изображены придворные дамы из свиты Марии-Антуанетты на дворцовом балу.

Осень в поречье Огосты была пышнее, чем остальные времена года. Глазу не вобрать все ее краски, душе не нарадоваться. Пестроцветье лета волной, искрящейся от радости и света, заливало весь сентябрь да и октябрь тоже, но, расползаясь по бугристым пашням, волна постепенно убывала, сквозь нее проглядывали бурые, оливковые и серые тона перепаханной стерни, выжженных летним зноем лугов и голых оползней, по которым стелился туман, все еще напоминавший дым пастушьего костра, но уже свалявшийся и сырой. Стихал шум листопада (Христофору Михалушеву вспоминалось, как вихри опавших листьев стучались в окна, и по уснувшим комнатам пробегало легкое зарево), начинал моросить тихий, пронизывающе-холодный дождик, за несколько дней и ночей раздевавший догола деревья и уносивший их графитно-черные осенние сны в воды Огосты… Однако недолго сиротела земля: день прояснялся, вновь светило солнышко, над поречьем летали длинные нити паутины, а с ними — точно путник, воздевший лицо к мягкому теплу неба, — опускалось на траву бабье лето.

Вот тогда-то начинался недолгий праздник хризантем.

Они росли по обе стороны устланной плитами дорожки, которая вела в школу. Утром хризантемы раздвигались, уступая учителю дорогу, и когда он касался ладонью их головок, похожих на гигантские снежинки, излучающие матовое сияние, по телу ознобом пробегало предчувствие зимнего холода. Этим холодом веяло не только от капелек росы на лепестках цветов, но и от их скипидарного запаха, в котором учитель порой различал дух лошадиного пота — словно поблизости табунами промчалась осень и исчезла за холмами.

Запах хризантем напоминал Христофору Михалушеву о днях зрелой осени. Их еле уловимое благоухание вбирало в себя и скрип груженых виноградом телег, и стук грецких орехов, выпадавших из зеленых скорлупок, и слезящиеся бочонки с кранами, облепленными винными мушками… В отличие от весенних и летних цветов, излучающих веселье и радость, хризантемы были молчаливы и задумчивы. Они словно подводили итог ушедшему, и так как в подведении итогов всегда больше грусти, чем веселья, учитель замечал, что хризантемы молча стоят рядом, погруженные в свои мысли, либо толпятся возле ограды, привстав на цыпочки, и смотрят на горизонт, откуда подойдет зима…