Рифы далеких звезд - [30]

— Наверное, отжил свой век, — сказал учитель. — Станки стареют гораздо быстрей человека. Появился новый, более усовершенствованный, более экономичный, а прежний — сразу на свалку…

— Да, конечно, — согласился Муни. — Купят новый, более экономичный. На итальянские денежки. Знаешь, сколько они тут валюты оставили?.. В позапрошлом году две недели подряд били фазанов в излучинах возле Ботуни. Осенью опять прикатили, но уже в окрестности Златии… За каждого фазана — золотом!.. Слыхали, сколько за одного фазана дают? — обернулся он к учителю. Тот водил ладонями над горящими углями, и пальцы у него розовели от отсветов огня.

— Нет, не слыхал, — отозвался старик.

Муни знал обо всем. Лет десять уже разъезжал он по окрестным селам — от Ботуни до Врышского утеса. Свозил к себе в мастерскую неисправные телевизоры и приемники и, нагрев паяльник, возвращал им то, чего они лишились: речь, смех, песню. Он паял проволочки и катушки, менял лампы, ставил сопротивления, длинными ножками напоминавшие комаров, и после нескольких бессонных ночей к аппарату возвращалась речь. Муни втаскивал на заднее сиденье своей коляски обшарпанный ящик, которому он вернул чудо — жизнь, вез хозяину, и его встречали с радостью и благодарностью.

В его глазах, как в калейдоскопе, кружились времена года с разноцветьем холмов и пеленами тумана над прибрежными топями, сменяли друг друга дни и ночи, благоухали весной цветущие кусты боярышника, голые и зябнущие поздней осенью, а зимой укутанные в длинные снежные бурки. Они видели толпы свадебных гостей с красными петухами в руках — скачут вокруг невесты, опутанной с ног до головы гирляндами бумажных денег, видели, как цветут персиковые деревья, и глубоко в хлебах перекликаются перепела; как движутся похоронные процессии: два вола тянут подводу, за ней бредут вразброд человек десять, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи, а иногда впереди одетых в черное мужчин и женщин с траурными вуалями мягко покачивался на рессорах катафалк, а у лошадей на челках развевались черные ленточки…

Маккавей смотрел в глаза друга, где, точно палая листва на дне родника, покоились все явные и тайные события родного края; смотрел, как отсветы костра перемещаются по его волосам и длинному, с припухшим кончиком носу, тень которого подрагивала, закрывая тонкий, точно ножом прорезанный рот; смотрел на вытянутый мясистый подбородок, будто вылепленный из теста, где остались вмятины от пальцев, и думал о том, сколько стойкости и силы таят черты этого лица.

Ребятишки в начальной школе ненавидели тщедушного мальчика, который, взмахивая костылями, рывком переносил тело со ступеньки на ступеньку, а в классе первый поднимал руку, чтобы ответить урок. На переменках они колотили его — без всякой причины, просто он раздражал их, как раздражали воробушки, которым они выдирали хвосты, или ящерицы, которым они запихивали в рот подобранные на улице окурки. Они дергали Муни за полы, выбрасывали его шапку в окно, выкручивали ему уши… С трудом удерживаясь на костылях, он тщетно пытался разорвать кольцо обозленных сорванцов и робко улыбался, словно вымаливая улыбкой пощаду, но дети не прекращали издевательств, уверенные в том, что не получат сдачи.

Маккавей пробовал иногда защитить друга, но локти соучеников не подпускали его близко. И тогда происходило нечто неожиданное: белый как мел Муни повисал всем телом на одном костыле, а вторым, стремительно взмахивая жилистой, длинной, чуть не до щиколотки, рукой, начинал дубасить своих мучителей. Из старенькой одежонки подымалась пыль, трещали рукава…

Драка прекращалась, когда звонил звонок, и ученики, потирая ушибленные спины, мирно и тихо возвращались в класс.

Эти побоища происходили обычно в начале учебного года. Одноклассники враждебно встречали маленького калеку. Их жестокость огорчала учителя, он уговаривал их быть добрыми, прилежными, убеждал, что Эммануил мальчик умный, любознательный и надо помогать ему. Дети слушали, листая свои тетрадки или очинивая карандаши, соглашались для вида, но стоило прозвенеть звонку, как коридор наполнялся топотом бегущих во двор учеников, и история повторялась. Дети не хотели смириться с тем, что именно у них в классе учится калека, который, когда они маршируют, ковыляет на своих костылях позади всех, а когда гоняют в футбол, неловко мечется по двору, стараясь ударить по мячу костылем.

Но приходила весна. Дети отправлялись за сорочьими и вороньими гнездами в леса на тот берег Огосты. Шел с ними и Муни. Иногда гнездо находилось на невысокой груше-дичке или на сучковатом дубе, и те, кто половчей, легко взбирались и доставали их. Но случалось, что пернатые обитатели чащи свивали себе гнезда на высоченной липе с гладким и скользким, как стекло, стволом. Тогда наступал черед Эммануила. Он оставлял костыли, обхватывал ствол своими непомерно длинными руками, похожими на железные кошки, с помощью которых рабочие взбираются на телеграфные столбы, и, помогая себе коленками, мгновенно исчезал в густой кроне дерева. Потом спускался, держа в зубах кепку, в которой было с десяток голубовато-зеленых, в коричневую крапинку яиц. Муни раздавал их одноклассникам все до последнего и радовался, что они счастливы.