Резиновое солнышко, пластмассовые тучки - [3]
Гена посмотрел на небо и понял, что вот-вот стемнеет. Спортсменки в топике на поле уже не было; с баскетбольной площадки все еще раздавались бодрые крики. Чтобы добраться домой засветло, пора было уходить, и Генка поднялся — ему не очень-то улыбалось бродить по ночному Брагому. Он пересек школьный двор по диагонали, стараясь держаться подальше от играющих на площадке, и вышел к карусели, где все еще сидел, потупившись, толстый Горик. Правую половину его лица накрывал огромный фиолетово-красный синяк из которого щелкой блестел глаз, над бровью был пластырь. Кто-то основательно поработал над хачиком, так основательно, что это было даже странно. Сдержано поздоровавшись с грустным Гориком, Генка поспешил домой.
Посмотреть на объявление о первом звонке Гена забыл.
2. Летние дни проползали настолько серо и однообразно, что уже даже хотелось в школу. Появились бы хоть какие-то события.
Сегодня Горик проснулся как всегда рано — часов в пять. Сквозь сон он слышал, как блевал отец, а когда открыл глаза, то увидел, что отец уже мирно досыпает на своей раскладушке — капли блевотины все еще стекали с его толстой черной губы на заблеванный и неоднократно пропаленный бычками коврик. Некоторое время Горик лежал, глядя в потолок и прислушиваясь к доносящимся звукам. На кухне гремела кастрюлями мать; за стеной матерился на кого-то злой с похмелья сосед Резо; из соседней общаги сотрясал атмосферу новый хит группы «Руки вверх» — там гуляли всю ночь. Горик поднялся и, похрустев костями, направился в сортир.
Перед сортиром уже имелась очередь из трех человек, и Горик стал четвертым. Очередь была немытая, матерящаяся, обвешанная полотенцами и ощетинившаяся зубными щетками. Тут же подошел провонявший перегаром Резо и, почесывая яйца, стал пятым, подтолкнув Горика вперед огромным плотным животом. Дядя Резо был одет в рваные семейные трусы, но имел такой густой волосяной покров, что мог обходиться без одежды, что он не раз и демонстрировал практически всей «черной» общаге.
— Как спалось, молодой? — спросил дядя Резо, неожиданно хлопнув Горика по заднице.
— Нормально, — ответил Горик.
Из сортира донеслись невероятно громкие звуки физиологического характера, по которым Горик безошибочно узнал тетю Тамару. Стало понятно: это надолго. Тетя Тамара славилась своим поносом на всю общагу; ее прямая кишка уже давно ничего не держала (поговаривали, что это из-за долгих лет добросовестного анального секса), поэтому тетя Тамара выпускала газы не когда хотела, а когда приходилось. Испражнялась тетя Тамара по четкому графику, первый раз — обильно, рано утром, чтобы потом не опозориться на протяжении дня. При этом из туалета доносились шокирующие звуки оперной громкости.
Горик дождался своей очереди, помочился, заглянул в невыносимо мутное зеркало. Глаз потихоньку проходил. Конечно, полностью фонарь сойдет лишь где-то в конце сентября, но зрения он, по крайней мере, не лишился. Горик закрыл здоровый глаз и посмотрел — видеть он мог, плохо пока, но мог. Ну а с зубами, конечно, сложнее, зубы назад не приклеишь. Горик раскрыл рот и задумчиво посмотрел на амбразуру в верхнем ряду с правой стороны — раньше там было два здоровых зуба.
— Ну ты скоро там, ёб твою мать? — закричали за дверью.
— Выхожу, — отозвался Горик.
В комнате все еще храпел отец. Горик оделся и быстренько прошвырнулся по отцовским карманам. Там ничего не оказалось. Если отец и вернулся вчера с деньгами, мать уже успела все выгрести.
На кухне было тускло, жарко и тесно. Воняло самогоном, который без конца гнала тетя Тамара. По грязному, заваленному всякой посудой столу, бродил чей-то черный котенок, ступая по жирным тарелкам и вставая на задние лапы, чтобы заглянуть в очередную пустую кастрюлю. Мать варила гречку, стоя возле плиты, все конфорки которой были забиты чужой посудой. Было уже светло, но кто-то завесил засиженное мухами окно покрывалом и включил заросшую паутиной лампочку под потолком. Она светила так, что лучше она б не светила. Создавалось впечатление, что люди здесь боятся солнечного света.
Горику не хотелось говорить с матерью, но он хотел есть, а потому приходилось ждать, пока свариться гречка. Мать, словно почуяв человеческий дух, обернулась к нему, — худая, распатланая, с морщинами на злом лице и черными крючковатыми пальцами. Горик лениво упал на табуретку возле самогонного аппарата.
— Проснулся… — злобно пробурчала мать, — жрать хочешь…
— Хочу, — согласился Горик.
— Как жрать — все тут как тут. Не отмахаешься. Как помочь — так никто. Мужчины… — она громко плюнула в сторону Горика, но плевок не долетел.
Горик смотрел в стол.
Мать потерла рукой шрам на лбу — два года назад пьяный отец пытался зарезать ее вилкой и три ровных параллельных полосы, похоже, останутся у матери на всю оставшуюся жизнь. Мать закурила и отвернулась к плите. Она говорил что-то, но Горик мало ее слушал. Она была, как всегда, злая и, чтобы выместить на ком-то злость, вышвырнула со стола котенка, который жалобно мяукнул.
Сварилась гречка. Мать швырнула тарелку Горику под нос и он ел, а она все говорила.
