Режим бога - [18]

Кто был Андрей для Веры в этом бесконечном потоке бытовухи, он уже не мог сказать сам. На героя давно не тянул. В народе это называлось муж. Мужья редко бывают героями. Не зря же существует устойчивое словосочетание «герой-любовник», но никак не «герой-муж».

Когда Фролов познакомился с Любовью Соколовой, а это произошло спустя полтора года супружеской жизни, фраза «мой олигарх» звучала для него как никогда часто. С деньгами было реально плохо, из-за этого с женой участились мелкие бытовые ссоры. Такие ссоры не могли довести до развода, и даже до серьезного скандала, но медленно и верно, как микроскопические дозы тяжелых металлов, накапливались где-то в душе. Было совершенно непонятно, превысит их количество смертельную концентрацию или нет, но «металлический привкус» во рту уже присутствовал.

Фролов в этой ситуации не мог понять одного, зачем переживать, что у тебя нет какой-то вещи, причем ни первой необходимости, если изначально мужчина и женщина вступает в союз – потому что любят друг друга, а ни потому что решила вместе подсобрать коллекцию материальных ценностей?

На этом фоне девушка, потерявшая ноги (большинство наличие этого важнейшего органа воспринимает как само собой разумеющееся) выглядела несопоставимо трагичней, чем Вера, которой была нужна то кофе-машина, то дубленка (при этом Фролова подчеркивала, что делает ссылку на неважное денежное положение, потому что так-то она хочет шубу), то еще что-то, без чего можно прожить.

Андрей понял, что как не крути, но ему больше нравилось быть героем в глазах Любы, привнося в ее мир маленький порыв душевной теплоты, нежели в глазах Веры, с очередной вещью в руках.

Вопрос, какой была бы Любовь без инвалидности и что было бы нужно ей, оставался открытым, но это как раз был случай, когда бытие определяет сознание, а не наоборот. Окажись на месте Соколовой любая другая женщина, она бы тоже в первую очередь думала, как бы вернуться к нормальной жизни, а не пить кофе из кофе-машины.

Вся эта завязка жизни на физически ощутимых материях, будь то живые ноги или мертвое изделие из металла и пластика, всегда заставляла Фролова чувствовать отвратность к происходящему. Человек просто был обречен стать рабом материи. Никакого маневра, никакой свободы, правила жесткие и беспринципные. Минимализм бедных, максимализм богатых… Разница только в количестве, но твердо сказать материи «нет» не было ни единого шанса ни у кого.

Открывая дверь в квартиру, Андрей Фролов понимал, что он полностью запутался в своей жизни. Единственное что его радовало, что он все же не изменил Вере. А не изменил ли? И что вообще считать изменой?

Глава 3

Со стороны это напоминало всеобъемлющий «конец света». Не в масштабах крохотной планеты или даже солнечной системы, это было нечто фундаментальное, распространяющееся на всю Вселенную. Многомиллиардные тонны раскаленной материи сливались во что-то единое, не переставая при этом реагировать между собой. Термоядерные реакции образовывали облака звездных газов и туманности, которые, однако, тоже были обречены, увлекаемые, как и все вокруг, беспощадной жадностью гравитации. Космос уже не казался пустым и черным. Вокруг, насколько только мог охватить взор, переливалось и играло самыми разнообразными оттенками светового спектра. Желтое переливалось в красное, завивалось каштановой спиралью и, вспыхнув белым, рассыпалось ярко-голубыми бриллиантами, которые вскоре безвозвратно пропадали в этом невообразимом калейдоскопе. Переливания красок было настолько яркое, эффектное и стремительное, что уловить все происходящее не было никакой возможности.

Постоянно ускоряясь, вся эта раскаленная материя неслась прямо на Андрея Фролова, зависшего где-то в космической бесконечности в качестве абсолютно нереального наблюдателя. Космические массы сжимались одновременно со всех сторон, что создавало ощущение нахождения внутри стремительно ссужающейся сферы. Но это не вызывало ни страха, ни паники, ни даже желания куда-нибудь спрятаться, тем более прятаться было негде. Все становилось всем, и Фролов понял, что Вселенная схлопывается. Осознание этого было настолько спокойным, что даже опоздание на работу воспринималось бы более эмоционально.

Наконец, начали растворяться самые ближайшие звезды, а потом стена материи, почему-то совсем негорячей, просто пронеслась сквозь Фролова. За ней осталась пустота. Но не та, космическая пустота, которая уже пугает своей черной бесконечностью, это была абсолютная пустота, вяжущая не только отсутствием даже одинокого кванта света или атома, но и возможностью осознать это. Осталось только ощущение любви ко всему, чем-то напоминающее забытое детское чувство, которое и делает каждого ребенка счастливым в независимости ни от чего. А потом пропало и оно. В какой-то момент не было ничего, а затем появилось неповторимое и ни с чем несравнимое ощущение себя всем и сразу ничем. Когда тригинтиллионы[3] всего, начиная от гигантских звезд и планет, и заканчивая едва промелькнувшей у кого-то мыслью, начинали являться тобой, а ты – являться ими, поскольку в сознании образовывалось все когда-либо существовавшее во Вселенной в виде материи, мысли или чувства. И ничего другого быть уже не могло, потому что никогда не было. Ощущение единства настолько поражало своим величием, что только сейчас приходило понимание о каком просветлении или рае велись разговоры на ничтожно крохотной планете Земля. А потом кто-то шепнул, отчетливо и совершенно непонятно откуда: «Пора домой».