Революция муравьев - [5]

Возможно, я ошибаюсь. Я не мэтр философии, не гуру, не священная особа. Я человек, понимающий, что история человечества только начинается. Мы – всего лишь доисторические люди, наше невежество безгранично, и нам все еще предстоит открыть.

Столько дел... И вы способны на такие чудеса.

Я всего лишь волна, входящая во взаимодействие с вашей волной читателя. Если что и интересно, так именно эта встреча-взаимодействие. Поэтому для каждого читателя эта книга будет иной. Словно она живая и подстраивает свой смысл под уровень культуры, воспоминания, чувствительность каждого отдельного читателя.

Что я буду делать в роли «книги»? Я просто буду рассказывать вам маленькие истории про революции, про утопии, про поведение людей или животных. Вы сами сделаете выводы, на которые они вас натолкнут. Вы сами найдете ответы, которые помогут вам в вашей собственной жизни. Никакой истины для вас у меня нет.

Если вы захотите, книга оживет. И я надеюсь, что она станет вам другом, способным помочь изменить себя и мир.

А теперь, если вы готовы и этого желаете, предлагаю немедленно сделать одну важную вещь – перевернуть страницу.

Эдмонд Уэллс. «Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том III.

8. В ТОЧКЕ КИПЕНИЯ

Большой и указательный пальцы правой руки тронули уголок страницы, схватили его и приготовились перевернуть лист, когда из кухни раздался голос.

«За стол!» – крикнула ее мать.

Читать больше не было времени.

Для своих девятнадцати лет Жюли была очень худенькой. Ее черные, блестящие, густые и шелковистые волосы ниспадали волной до самых бедер. Сквозь белую, едва ли не прозрачную кожу порой проглядывали голубоватые вены, почти не скрывающиеся на руках и висках. Светлые глаза были тем не менее живыми и горячими. Миндалевидные, всегда подвижные, таящие, казалось, целую жизнь, полную метаний и гневных вспышек, они делали ее похожей на маленького беспокойного зверька. Иногда глаза так сосредотачивались на какой-то определенной точке, что возникало ощущение, будто из них сейчас вырвется луч пронизывающего света, дабы поразить то, что девушке не по нраву.

Жюли находила себя внешне непривлекательной. Поэтому она никогда не смотрелась в зеркало.

Никогда не пользовалась ни духами, ни косметикой, никогда не красила ногти. Да и как, помилуйте, – ведь она их все время грызла.

Никакого интереса к одежде. Она прятала свое тело под широкими и темными платьями.

В школе училась неровно. До выпускного класса шла с опережением в год, учителя были очень довольны ее умственным развитием и зрелостью интеллекта. Но вот уже три года все не ладилось. В семнадцать лет она провалила экзамен на степень бакалавра. То же самое в восемнадцать. Теперь в девятнадцать она готовилась к экзамену в третий раз, а оценки становились только ниже прежних.

Ее неудачи в школе были вызваны смертью ее учителя пения, человека старого, глухого и деспотичного. Он преподавал искусство вокала по своей оригинальной системе. Звали его Янкелевичем, он был убежден в том, что у Жюли есть талант и что она должна развивать его.

Он научил ее владеть мускулами живота, легкими, диафрагмой, правильно ставить шею и плечи, – все это влияло на качество пения.

В его руках она иногда чувствовала себя волынкой, которую мастер решился сделать совершенной. Она научилась согласовывать биение своего сердца с дыханием легких.

Янкелевич не забыл и о работе над мимикой. Он научил ее, как изменять мускулы лица и рта, чтобы сделать инструмент идеальным.

Ученик и учитель составляли абсолютное единство. Только видя движения ее губ и положив руку ей на живот, глухой, седовласый профессор понимал, какие звуки издавала девушка. Вибрации ее голоса отдавались в каждом его нерве.

– Я глух? Ну, так что же! Бетховен был таким же, и это не мешало ему делать свое дело, – часто замечал он.

Он открыл для Жюли, что пение – вещь могущественная, это не просто рождение прекрасных звуков. Он научил ее изменять свои эмоции, чтобы прогнать тревогу или забыть о страхе, с помощью одного только голоса. Он научил ее слушать пение птиц – это тоже было частью его воспитания.

Когда Жюли пела, из ее тела, словно дерево, вырастал столб энергии. Она испытывала чувство, близкое к экстазу.

Профессор не хотел мириться со своей глухотой. Он узнавал о новых методах лечения. Однажды молодой и чрезвычайно способный хирург сумел имплантировать ему в череп электронный протез, полностью устранивший его физический недостаток.

С тех пор старый профессор слышал шумы мира такими, какими они были. Настоящие звуки. Настоящую музыку. Янкелевич услышал голоса людей и хит-парады по радио. Он услышал гудки автомобилей и лай собак, плеск дождя и шепот ручьев, стук шагов и скрип дверей. Он услышал чиханье и смех, вздохи и рыдания. Он услышал бормотание постоянно включенных по всему городу телевизоров.

День его выздоровления должен был стать днем счастья, а превратился в день отчаяния. Старый учитель пения понял, что настоящие звуки не похожи на те, которые он себе воображал. Мир явился ему гамом и какофонией, мир был агрессивным, крикливым и чудовищным. Он был заполнен не музыкой, а нестройными шумами. Старик не смог перенести столь сильного разочарования и придумал себе самоубийство на свой манер. Он забрался на колокольню собора Парижской Богоматери и засунул голову под язык самого большого ее колокола. Он умер ровно в полдень, унесенный страшной мощью двенадцати величественных и музыкально безупречных ударов.