Революция. Книга 1. Японский городовой - [39]

Теперь Гумилев со своей экспедицией должен был отправиться в порт Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе, оттуда двинуться по железной дороге к Харару, а потом — своим ходом — на юг в область, лежащую между Сомалийским полуостровом и озерами Рудольфа и Маргариты.

Он планировал охватить максимальный район для исследований, делать фотографические снимки, собирать этнографические и зоологические коллекции, записывать народные песни и легенды — в общем, устроить самую настоящую экспедицию, а не частное путешествие.

Впрочем, экспедицией называть гумилевское предприятие было слишком громко — с собою он взял только девятнадцатилетнего Коленьку Сверчкова, своего родственника, который недавно как раз окончил Царскосельскую Николаевскую гимназию — ту самую, где когда-то учился и сам Гумилев. С Коленькой они всегда дружили, и родичи смеялись, что «Коля маленький» — словно адъютант при «Коле большом». Куда ж было без него и в Африку?

Приготовления к путешествию обернулись месяцем упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вьюки, удостоверения, рекомендательные письма и прочее. Соответственно Гумилев практически не мог уделять должного внимания семье — Ане и полугодовалому Левушке. Он так умаялся, что накануне отъезда весь день лежал в жару, говоря Сверчкову:

— Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия…

«Коля маленький» соглашался с ним, возясь со своим фотографическим аппаратом и волнуясь в глубине души, что дядюшка не выздоровеет и экспедицию, не дай бог, придется отложить.

Иногда Сверчков учил абиссинский, упорно повторяя:

— «Ато» — «господин»… «Гета» — тоже «господин»… «Аурарис» — «носорог»… «Гумаре» — «бегемот»… «Азо» — крокодил…

— Ой ю гут! — по-абиссински удивлялся Гумилев. — А как сказать «господин крокодил»?

— Ато азо, — с гордостью изрекал Коленька, и оба смеялись.

… Добравшись поездом до Одессы, сутки они пробыли там, после чего вышли в море на пароходе Добровольного флота «Тамбов».

Дельфины дружными стаями мчались за пароходом, то обгоняя его, то отставая, и временами, как бы в безудержном припадке веселья, подскакивали, показывая лоснящиеся мокрые спины. Теперь Гумилев уже не испытывал к ним смешанного с боязнью отвращения, как во времена своего первого плавания. Все было забыто, жизнь разворачивалась в совершенно ином свете, хотя отношения с Анной — некогда столь желанные — могли бы складываться и лучше… А теперь он оставил ее воспитывать маленького сына, а сам отправился в путешествие, далекое и опасное.

А что, если он не вернется?

А что, если вернется, а его никто не ждет?!

Так думал Гумилев, глядя на ночное море. В руке он держал свой талисман — металлического скорпиона, с которым никогда не расставался и который никому, даже Анне, не показывал.

Взял он его и сходя на берег в Константинополе. Гумилев всегда любил этот город с его декоративной красотой Босфора, заливами, кишащими лодками, с которых веселые турки скалили зубы, с домами, лепящимися по прибрежным склонам, окруженными кипарисами и цветущей сиренью, с зубцами и башнями старинных крепостей. Даже солнце Константинополя было светлым и не жгучим.

Как только бросили якорь, Гумилев и Сверчков сели в турецкую лодчонку и отправились на берег, не пренебрегая обычным в Босфоре удовольствием попасть в волну, оставляемую проходящим пароходом, и бешено покачаться втечение нескольких секунд.

В Галате, греческой части города, куда они пристали, царило обычное оживление. Но, как только они перешли широкий деревянный мост, переброшенный через Золотой Рог, и очутились в Стамбуле, то есть турецкой части, их тут же поразила необычная тишина и запустение. Многие магазины были заперты, кафе пусты, на улицах встречались почти исключительно старики и дети. Затем они прошли в Айя-Софию[18] — на окружающем ее тенистом дворе играли полуголые дети, а несколько оборванных и грязных дервишей, сидя у стены, были погружены в созерцание.

Против обыкновения, не было видно ни одного европейца.

Гумилев откинул повешенную в дверях циновку, и они вошли в прохладный, полутемный коридор, окружающий храм. Мрачный сторож надел на них кожаные туфли, чтобы ноги не осквернили святыни этого места.

Мягкие ковры заглушали шаги, на стенах еще видны были тени ангелов, кое-как замазанных вандалами-турками после захвата Константинополя. Откуда-то возник маленький седой турок в зеленой чалме. Долго и упорно бродил вокруг них — должно быть, следил, чтобы с посетителей не соскочили туфли, а потом вдруг бросился показывать зарубку на стене.

— Ее сделал своим мечом султан Магомет! — пояснил старикашка с благоговением.

Коленька потрогал небольшую с виду зарубку и шепнул Гумилеву:

— Небось сам перочинным ножичком расковырял, а теперь выдумывает!

Гумилев хмыкнул.

Старикашка же увлек их далее, размахивая руками и патетически восклицая:

— А вот — след руки султана Магомета, омоченной в крови!

След был трудноразличим и напоминал скорее пятно, которое оставляют после себя нерадивые маляры, если схватятся вдруг за покрашенное.

— А это — стена, куда вошел священник Святой Софии со святыми дарами, когда турки захватили город. Говорят, он и по сей день читает там молитвы, которые можно слышать, если приложить к стене ухо, — поведал старикашка-турок и замер в ожидании, планируя, видимо, получить немного денег за разрешение приложить уши и послушать.