Революция Гайдара - [147]

Е. Г.: Вы подняли «вооруженное восстание», и вам показали, кто хозяин в доме. Вот видишь: Гусинский и Березовский были не очень высокоморальными, но зато эффективными!

А. К.: И Ельцин нас тогда не поддержал, а более того, сделал все, что от него хотели эти орлы. И, дав им медийный ресурс, он потом стал им фактически прислуживать. И как это, по-твоему, называется? Применительно к Ельцину? «Отказ от морали во имя эффективной политики» или «во имя безопасности, личной власти и спокойной старости я готов пожертвовать кем угодно»?

Как же так случилось, что два человека, совершенно даром, без какого-либо права, без объяснения причин получили главные телевизионные каналы страны, да так, что вдруг, неожиданно, стали этой страной управлять как хотели. И это говорят про харизматичного, любой ценой цепляющегося за власть, продающего за это всех близких, даже самых кровных братьев, политика? Политика, который предал всех своих друзей и соратников для того, чтоб отдать власть Владимиру Александровичу и Борису Абрамовичу.

Вот Путину можно многое простить за то, что он этих двух архаровцев укоротил. У него этот отказ от морали во имя эффективной политики хотя бы чем-то иллюстрируется.

Е. Г.: У меня ощущение, что я знаю двух Борисов Николаевичей Ельциных. Первый прекратил свое существование 4 октября 1993 года. Я его хорошо знаю, с ним работал. Был еще один человек, который тоже называется Борис Николаевич Ельцин. Но он совсем другой.

Да чтобы Ельцин, Борис Николаевич, образца 1992 года стал слушать Березовского с Гусинским! Это даже не смешно.

А. К.: Но именно тот, «ранний» Борис Николаевич поставил рулить пиаром либеральных экономических реформ, а следовательно, и телевидением, некого Полторанина, а потом Миронова…

Е. Г.: Ну, Миронов — это было уже позже.

А. К.: А Полторанин? Хрен редьки не слаще.

Е. Г.: Полторанин, конечно, не слаще, но для Бориса Николаевича он был политически близок.

А. К.: Но он же был неэффективен. Он не организовал никакого пиара реформам! Скорее наоборот!

Е. Г.: Тогда, конечно, нет, но когда он придумывал для Ельцина текст, якобы произнесенный на пленуме… Кстати, довольно забавная история! Это пленум октября 1987 года, на котором выступал Ельцин, на котором его снимали с должности первого секретаря Московского горкома партии за то, что он противопоставил себя партии. А противопоставление выражалось в том, что он поставил вопрос о своей отставке, потому что не согласен с проводимым курсом. Он тогда произнес речь, достаточно сумбурную. В том виде, как это было произнесено, распространить ее было нельзя, она бы никого не заинтересовала. Ну, подумаешь, снимают кого-то с поста первого секретаря, человек он еще не слишком известный, потерялся бы на этом фоне.

А Полторанин тогда написал все про Раису Максимовну, про привилегии — все, что народу хотелось услышать. Так и пустили по рукам. В этом смысле для того времени он был человеком поразительно эффективным. Ельцин просто не понял, что время радикально изменилось.

Послушай, я же не говорю, что в 1991–1993 годах Борис Николаевич был идеальным человеком, который не пил и не курил (не курил, кстати, он никогда). Нет, это был сложный человек, с капризами, сложный в работе, склонный принимать неожиданные решения, никого не слушать. В наших разговорах с ним он иногда доходил до полного кипения.

Помню, на совещании, после того как отраслевики долго вешали ему лапшу на уши, он встает и говорит: «А мы сделаем вот так». Я отвечаю, что это, к сожалению, невозможно, что я не могу с этим согласиться. Когда мы выходим, он говорит: «Что вы себе позволяете, к тому же на людях!» Я отвечаю: «Хорошо, понимаю, давайте мы это сделаем. Я сейчас напишу заявление об отставке. Пусть за это отвечает кто-то другой». Вопрос удалось снять.

Я не говорю о том, что до осени 1993 года Борис Николаевич напоминал рыцаря без страха и упрека, но это был один человек, а после 1993 года — уже другой. И тогда начало происходить то, о чем ты говоришь.

А. К.: А это что — ослабление воли, старость? Или у него произошел нравственный надлом?

Е. Г.: Да, какой-то надрыв. И нравственный, и моральный, и физический.

А. К.: И вот тогда выпивка начала мешать работе?

Е. Г.: Да, даже когда я уходил в 1994-м, это не было для меня неожиданностью.

А. К.: Как ты думаешь, этот надрыв случился после путча?

Е. Г.: Да, думаю, после событий 3–4 октября 1993 года. Хотя в жизни такой процесс всегда растянут во времени.

А. К.: Из-за чеченской войны?

Е. Г.: Да нет, война — это потом уже. Понимаешь, приближенные чиновники и аппарат, они ему морочили голову. У него было ощущение безумной усталости, и на этом начали играть в стиле «Ну что вы беспокоитесь, не царское это дело! Сейчас придет такой-то, например Сосковец, и все разрулит. Было бы что-то важное. А мы с вами пока поработаем с документами».

А. К.: Я это понимаю, но тем не менее как он мог позволить уничтожить команду Чубайса и даже не дать нам защитить себя, даже самим Чубайсу, Немцову… Это же была единственная его опора! Министр внутренних дел Куликов не был его сторонником, генеральный прокурор Скуратов — тоже, все эти фээсбэшники — грош им всем цена! Особенно тем, которые остались после Коржакова и не были лично преданы Ельцину и не были ему лично обязаны. Может, после встречи с Гусинским и Березовским ему показалось, что у него появилась новая команда, более эффективная?