Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь) - [19]

Но кроме преступлений, т. е. действий сознательных, сколько происходит еще страшных и неотвратимых несчастий оттого, что люди не понимают свободы, не могут отличить ее от анархии и в бессознательности своей несут гибель себе и своим ближним.

Свобода, говорит иной рабочий, теперь никто не может командовать мною, никто не может запретить мне курить, когда я хочу. И когда по озорству или глупости закуривает папироску возле гремучей ртути или пороха, собственной гибелью, гибелью десятков и сотен своих товарищей платит за такое понимание свободы.

Нынче свобода, говорит солдат, хочу - пойду в окопы, хочу - нет. От такой «свободы» расстраивается армия, слабеет караульная служба. Несколько дней проходит как будто в полном спокойствии: враг ничего не предпринимает. Но он высмотрел все, что ему надо, и когда опьяненные неправильно понятой свободой люди совсем забыли о враге, он тогда-то и появится и одним ударом уничтожит всю русскую силу, сокрушит все наше сопротивление.

Но из окопов вернемся в мирную обстановку большого города, хотя бы Петрограда. Свобода понята тут как возможность гадить улицы плевками, окурками, семечками и не чистить улиц. Начальства нет. Никто не запрещает плевать на тротуары, как, например, в немецких городах, где за это людей штрафуют. Никто не заставляет поливать улицы, счищать навоз, вывозить его в указанные места на свалки. Захочет дворник - побрызгает из кишки, а нет - кто ему прикажет, милиционеры - не начальство. В результате такой «свободы» станет умирать людей двумя-тремя десятками больше на тысячу, разовьются заразные болезни, и у того же самого дворника или рабочего, заплевывающего семечками тротуары, умрут горячо любимые дети.

И если хоть тогда он задумается над вопросом, почему в нашей столице и теперь, когда наши рабочие получают жалованья больше, чем французские и немецкие генералы, а работают и производят вдвое и втрое меньше, чем иностранные рабочие, смертность куда больше, чем в Париже или Берлине, он, может быть, сообразит, что отчасти это происходит и от неправильного понимания свободы.

Свобода - величайшее благо. Без свободы не может развиваться государство. Но свобода вовсе не означает того, что каждый имеет право делать все, что ему взбредет в голову, хотя бы это грозило гибелью множеству людей.

Такой свободы нет и не может быть.

Свобода требует самого строгого подчинения закону, подчинения за совесть, по убеждению. Но так как не все люди еще настолько развиты, чтобы понять необходимость такого подчинения, то общество может и должно заставить непонимающих подчиниться закону. Свобода не означает отсутствия законов. Свобода подразумевает существование хороших законов, таких законов, которые изданы с согласия большинства населения. В каждом обществе есть люди, по-разному думающие. Одни находят, что так будет лучше, другие, что иначе. Но пока эти люди живут вместе, и меньшинство и большинство обязательно должны подчиняться закону, который выражает волю большинства.

Меньшинство имеет полное право проповедовать, что этот закон плох, неудачен, его надо заменить другим, но пока закон определенным, заранее указанным порядком не отменен, все, в том числе и это меньшинство, обязаны неотмененному закону подчиняться. А правительство, исполняющее волю большинства, должно заставить меньшинство исполнять неотмененные законы. Это не будет нарушением свободы. Вот если правительство запретит кому-нибудь доказывать и говорить, что такой-то закон плох и его надо в законном порядке изменить, если правительство запретит высказывать такие мысли, то оно поступит неправильно и нарушит свободу.

Возьмем, например, пропаганду большевиков и посмотрим, что в ней подходит под понятие свободы, а что ей противоречит.

Когда большевики-ленинцы говорят, что постоянных армий не должно быть, что надо издать закон, который бы их отменил, они не выходит за пределы законной свободы. Но когда те же ленинцы, не считаясь с существующим законом об армии, говорят солдату: не слушайся своих офицеров, братайся с немцами, если даже начальство это запрещает, не признавай назначенных офицеров, а выбирай своих, когда ленинцы говорят все это, они совершают тяжкое преступление и должны быть преданы суду. Тут они уже не пользуются свободой, а совершают преступление, и таких преступников суд должен карать. Нельзя ограничиваться тут одними словесными убеждениями да уговариваниями: товарищ, вы неправильно рассуждаете, вы не имеете права призывать к неповиновению законам, пока законы в надлежащем порядке не отменены. Нет, в этом случае надо разговаривать прямо и решительно: за то, что вы призываете к неповиновению действующим законам, вы подлежите заключению в тюрьме по судебному приговору.

Вот такой язык для всех них будет понятен.

Только такой твердый язык установит в обществе ясное сознание того, что такое свобода и чем она отличается от анархии. Можно критиковать, находить неправильным каждое распоряжение власти и каждый закон. Но нельзя, критикуя, призывать к противодействию неотмененным законам и распоряжениям, которые не признаны незаконными.