Революционный террор в России, 1894— 1917 - [9]

Чрезвычайно знаменательно, что некоторые радикалы своими терактами стремились спровоцировать усиление репрессий, рассчитывая, что это усугубит общественное недовольство и приведет ко всеобщему восстанию(44). Таким образом, неудивительно, что в ситуации, когда в России все чаще раздавались голоса в пользу террора, летом 1901 года, еще до вызванной образованием партии эсеров новой волны общественной поддержки террористической тактики, представители царской администрации боялись, что революционная деятельность в стране вскоре выльется в целую серию терактов(45).

Итак, радикалы были готовы взять в руки оружие и динамит; сердца и душевные силы революционеров в России были напряжены до предела; все антиправительственные силы ждали сигнала к началу главной экстремистской кампании, первого удара «вечевого колокола», зовущего к открытой революционной борьбе(46). Их терпение испытывалось недолго. Долгожданный сигнал к действию прозвучал в воскресенье 9 января 1905 года.

События «кровавого воскресенья», когда правительственные войска убили и ранили сотни рабочих и членов их семей, направлявшихся к Зимнему дворцу с петицией царю, обычно считаются началом революционного процесса(47). Этот эпизод достаточно полно освещен в историографии в контексте сложных социальных, экономических, политических и дипломатических факторов, приведших к постепенной радикализации российской политики. По всей империи действия революционеров подчинялись закономерности, подмеченной учеными, занимающимися проблемами политического насилия: «Когда непопулярный… режим… испытывает неудачи и проявляет признаки разложения, определенные подпольные или эмигрантские группы могут попытаться ускорить его падение с помощью кампании террора. Такие группы особенно охотно прибегают к террору в периоды перемен»(48). Принимая во внимание усугубляющиеся проблемы как в деревне, так и в городе, общий процесс модернизации и изменение политического сознания, а также неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны 1904–1905 годов, приведшие к революции, необходимо все же подчеркнуть (как это делают и некоторые другие историки), что объективные обстоятельства сами по себе не являются достаточным, а возможно, даже и необходимым условием возникновения терроризма(49).

Российский терроризм распространился в то время, когда, по словам Вильяма Брюса Линкольна, «убийства, самоубийства, сексуальные извращения, опиум, алкоголь были реалиями русского Серебряного века»(50). Это был период культурного и интеллектуального брожения и декадентства, когда многие мечущиеся бунтующие умы под влиянием жажды модного тогда артистического экстаза искали поэзию в смерти(51). Для растущего числа образованных людей, отвергших не только официальную Православную Церковь, но и самые основы веры и духовности вообще, экспериментирование с разными суррогатами стало стилем жизни. Эти поиски новой идеологии привели многих к принятию идеи революции в качестве подходящей интеллектуальной формулы, конструирующей их мировоззрение и направляющей их действия. Около 1905 года наиболее тонкие и восприимчивые люди (часто — представители литературной среды) начали предсказывать неизбежный крах традиционного уклада. Их пессимизм отражал не только предчувствие приближающегося политического кризиса, но и более глубокое ощущение духовной катастрофы, постигшей страну. Для некоторых, например, для крупнейшего поэта современности Александра Блока, было очевидно: революционное кровопускание стало обычным явлением потому, что нужен какой-то иной высший принцип. А поскольку такового нет, бунт и насилие всякого рода занимают его место(52). Очевидно, что чисто политическое решение не могло разрешить внутренние конфликты российского общества.

Неудивительно поэтому, что, несмотря на распространенное мнение о том, что «оружие политического насилия будет вырвано из рук» экстремистов установлением конституционного строя (53), террористические акты не прекратились после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года, гарантировавшего соблюдение основных прав человека для всех граждан России и представлявшего законодательную власть Государственной думе. Революционеры рассматривали эту уступку как признак слабости (чем она на самом деле и была) и, ободренные, бросили все силы на свержение существующего строя. «Наихудшие формы насилия проявились только… после опубликования Октябрьского манифеста»(54), когда действия радикалов, направленные на ослабление государства вплоть до его падения, превратили страну в кровавую баню. Мало кто мог оставаться беспристрастным свидетелем этих событий: были дни, «когда несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником;…бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу, в Варшаве) и кончая церквами» (55).