Революционный террор в России, 1894— 1917 - [2]

И вот такой человек, не злодей и не проходимец вовсе, а наоборот — личность с уязвленной душой, чутко реагирующей на соприкосновение с любым видом уродства, приходит к отчаянной мысли о возможности искоренить мировое зло за счет изменения внешних обстоятельств. В разные эпохи такие рассуждения поддерживались различными философскими идеями, как бы оформлявшими мировоззрение человека, уже одержимого жаждой общественной деятельности. И, вооружившись схемами, описывающими несовершенство миропорядка, равно как и пути к его исправлению, такой человек начинает бороться с социально-политическими, экономическими, религиозными и прочими устоями, ломая их, чтобы изменить мир по своему вкусу (самому благородному, естественно) и — для себя. Вместо того чтобы призвать на помощь мудрость и, быть может, грустную иронию, дабы не заблуждаться (и не обольщаться) по поводу глубины и уникальности собственных страданий (и… достоинств), вместо того чтобы — как следствие развития самооценки и самоиронии — увидеть, наконец, рядом с собой ближнего, заметить с удивлением, что ему (этому отдельному, живому, дышащему человеку, а не абстрактной народной массе) тоже больно и страшно, вместо того чтобы затем, не унижая его снисходительной жалостью и не самоутверждаясь за счет его страданий, просто понять, почувствовать его боль, как если бы она была своя, и, понимая даже, что, может быть, выхода-то и нет и быть не может, разделить его тоску, — вместо всего этого революционер, обремененный жаждой спасти мир, забывает и себя, и своего ближнего ради уже неотделимой от него идеи.

Не то что ближний, но и даже сам революционер уже себе не интересен, если он нашел якобы выход из жизненной безысходности — борьбу с внешними атрибутами самой жизни. Борьба с устоями здесь играет роль допинга или дешевого и поверхностного развлекательного действа, которое отвлекает человека от самого себя внешним блеском, мельканием, преувеличенными жестами, громкими звуками… Но пристрастие к общественной деятельности имеет одно очень важное преимущество перед пристрастием к кабаре или, скажем, к скачкам, где «беганье от себя» не может продолжаться постоянно и неизменно, и в конце концов возникает вопрос: чем же заполнить перерывы. С социально-политической борьбой дело обстоит гораздо удобнее: у человека всегда есть конечная цель, намеченный результат, к которому он постоянно стремится и на который он полагается для оправдания своей жизни. (Интересно, между прочим, что делали бы общественные деятели, если бы им каким-то образом удалось осуществить их программы максимум? Собой и ближним они заниматься не умеют. Вот тут-то и начались бы подлинные страдания! И, может быть, существует связь между несбыточными идеями утопистов-практиков и их неумением взглянуть внутрь себя: чем несбыточнее утопия, которую они воплощают в жизнь, тем более подвержены строители этой утопии страху оказаться наедине с собой; поэтому-то они так старательно и заботятся о том, чтобы рай всегда лишь маячил на горизонте.)

Все это может относиться к представителям общественного движения любой окраски. И самые честные люди, защищающие самые благородные идеалы, вливаясь в общий поток «устроителей», редко находят в себе силы вырваться из вихря общественной деятельности, крутящего людей и несущего их по жизни от одного «текущего вопроса» к другому, не давая опомниться и заглянуть внутрь себя: а как я-то? Но еще 'хуже, кажется, когда человек, бегая так от себя, оправдываясь якобы интересами других, делает это за их счет, путем использования тех, кого ему не терпится облагодетельствовать в результате реализации собственных представлений о совершенной социальной справедливости. Ведь не обязательно вовсе быть циником-Лениным, чтобы экспериментировать над миллионами.

И все же многие из тех, кто с головой ушел в общественную деятельность, — люди честные, достойные, подчас истинно благородные. Их можно уважать за абсолютное неприятие зла и за самоотверженный порыв на борьбу с ним. Но, любуясь этим самозабвенным порывом, испытываешь ощущение, напоминающее чувство к Дон Кихоту: он восхитителен и жалок, он достоин сочувствия, но не соучастия, он трогателен, когда зажмурился, ослепленный своей мечтой, но мало кто поверит в глубину его души…

Впрочем, в настоящей попытке истолковать взрыв террористической деятельности в России в начале XX века мы неизбежно вынуждены акцентировать внимание на явлении, которое незаметно для общества развилось к этому периоду до огромных масштабов и которое либеральный политический деятель Петр Струве определил как «революционер нового типа» — некий симбиоз радикала и уголовника, эмансипированного в своем сознании от любых моральных условностей. Прототипом такого борца за свободу можно считать печально известного Сергея Нечаева, увековеченного в «Бесах» в образе Петеньки Верховенского. Постепенно слияние революционера и бандита потеряло свой исключительный, индивидуальный характер, оформляясь в тенденцию моральной деградации революционного движения в целом, достигшую своего апогея в начале века, когда практические действия постоянно растущего числа радикалов позволяли квалифицировать их как «террористов нового типа», нередко не отличимых от обыкновенных убийц. Отделить идейного борца за свободу от закоренелого уголовника — задача порой неразрешимая, особенно в тех нередких случаях, когда арестованный в первый раз за бытовое преступление, кражу, например, через несколько лет оказывался вновь на скамье подсудимых как террорист и, отбыв срок или бежав, снова попадал в тюрьму, скажем, за изнасилование. Неудивительно, что к началу века превращение радикала в бандита было уже очевидно наблюдателю, отнюдь не обладавшему прозорливостью Достоевского; явление это стало общедоступным, отмеченным даже в социальной сатире. «Когда убийца становится революционером?» — задавался хитрый вопрос в популярном в те годы анекдоте. «Когда с браунингом в руке он грабит банк». — «А когда революционер становится убийцей?» — «В том же случае».