Ревность - [19]

Хозяйка Джесси была гораздо современней, хотя и на несколько лет старше. Когда Розамунда и Джефри вошли в гостиную, заставленную книжными шкафами красного дерева, миссис Филдинг живо подняла голову от «Археологического журнала греческих исследований», собрала бумаги и тут же завязала оживленный разговор, главным образом с Розамундой.

— Как вы вовремя! — воскликнула она. — Я как раз закончила черновик письма, которое хочу им послать, по поводу находок этого Хенриксена. Тоже мне находки! Как всегда, гадание на кофейной гуще и мошенничество! Подождите-ка… Оно где-то здесь… Я же только что видела… — Миссис Филдинг кое-как нацепила на нос очки в золотой оправе и начала рыться в кипе документов. — Ага, вот!.. — Она вытащила тонкий, как папиросная бумага, сплошь исписанный листок и протянула Розамунде. — Я бы хотела, дорогая, чтобы ты просмотрела и сказала свое мнение. Не слишком ли я энергично выразилась? Как по-твоему?

Разумеется, слишком. Как обычно. Но все равно — сжатые, бескомпромиссные фразы, пыл истинного негодования придавали особую пикантность ее излияниям, почему, вероятно, редакторы высокоумных журналов время от времени их и печатали. С чего вдруг миссис Филдинг вздумалось сделать Розамунду своим доверенным лицом в этих тонких, узкоспециальных материях? Розамунду, которая ни слова не понимала по-гречески и чьи познания о Крите не шли дальше отрывочных воспоминаний о какой-то давней истории между Тезеем и Минотавром. Однако теперь, благодаря многолетним регулярным визитам к свекрови, Розамунда знала гораздо больше, а если порой образования все-таки не хватало, она компенсировала его нехватку чуткостью и вниманием и всегда догадывалась, как именно старая женщина отнесется к данной невразумительной надписи, или ученому постулату, или еще к чему в том же роде. Но главное, миссис Филдинг несказанно восхищала ее: когда ей перевалило уже за шестой десяток, она нашла в себе силы заново выучить язык, с которым не сталкивалась с пятого класса гимназии, и за пятнадцать лет овладела им и всем предметом в такой мере, что могла — пусть не без ошибок — спорить с признанными специалистами.

Джефри — о чем Розамунда была прекрасно осведомлена — считал все это довольно скучным, но как любящий и послушный сын только от души радовался, что жена так хорошо ладит с его строптивой и властной матерью и явно разделяет ее интересы. Он с довольным видом бродил по комнате, брал книжку тут, журнал там. Для Розамунды, склонившейся над письмом рядом со свекровью, знакомые неторопливые движения мужа являлись как бы частью особенной мирной атмосферы этой комнаты, этого дома. Для нее и расшифровка древнегреческих надписей всегда будет лишь частью этой милой, уютной гостиной, где в маленьком камине потрескивает огонь, а щипцы и кочерга сверкают от каждодневной чистки, словно золотые; где каждая деревянная поверхность отполирована до зеркального блеска многолетней, неизменной заботой Джесси.

Ровно в четыре часа Джесси осторожно постучала в дверь и вкатила столик с чайными принадлежностями. «Благодарю вас, мадам», — пробормотала она, установив последнюю чашку возле хозяйки, и повернулась, чтобы уйти. «Спасибо, Джесси», — как требовал обычай, отчеканила миссис Филдинг. Розамунде пришло в голову, что за этой строгой официальностью, должно быть, скрываются теплота и близость гораздо более глубокие, чем те, что напоказ выставляются людьми за пределами этого дома.

На время дворец царя Миноса[3] был отставлен. Воспитание миссис Филдинг категорически не допускало разговоров о делах за столом, поэтому, пока она разливала чай из серебряного чайника и раздавала очаровательные, тончайшего фарфора чашки — последние из старинного рокингемского[4] чайного сервиза, — разговор стал общим, то есть сосредоточился на семейных новостях. Сначала — и очень быстро — поговорили о Питере. Розамунда считала это непосильной задачей — каждые две недели или около того находить нечто новенькое и хоть немного положительное, что можно сказать о Питере, а потому скоренько переключила старушку на кузину Этти и мальчиков. «Мальчики» к этому времени уже успели превратиться в среднего возраста взрослых мужчин, которые то и дело попадали в больницу или выходили оттуда, выдавали дочерей замуж и всякое такое. Так случилось, что Розамунда никогда и никого из этой семейной ветви не встречала. В ее воображении кузина Этти и мальчики встали в ряд с греческими письменами, как некое приложение к бесконечной веренице мирных старомодных чаепитий.

Прежде чем уехать, Розамунда выкроила минутку и заскочила на кухню поболтать с Джесси. Как обычно, в свободные часы воскресного вечера Джесси, напившись чаю, писала письмо в Австралию, одной из своих племянниц. Для старой служанки уже наступили долгие зимние вечера. За плотно задернутыми шторами остывает сентябрьский закат, на выскобленном добела деревянном столе — толстая зеленая скатерть, в глубине тихо ворчит газовая плита, как в давние времена ворчал очаг. Это — гостиная Джесси, и на другую она не согласилась бы. Каждая кастрюлька и сковородка, каждая чашка и тарелка, вымытые и вытертые до блеска, стоят на предназначенных для них местах; каждая рабочая поверхность вымыта, вычищена и готова к завтрашнему дню. На верхней полке буфета выстроились свадебные фотографии всех племянниц Джесси вперемешку с раковинами и безделушками, которые они присылали тетушке с другого края света; в нижних ящиках живет скопившаяся за долгую жизнь коллекция журналов, газетных вырезок, старых писем, а также более полезные мелочи: бечевка, марки и швейные принадлежности. Каждую вещь, даже старую газетную вырезку, Джесси может отыскать мгновенно и с закрытыми глазами.