Ревнивая печаль - [15]

Женька сразу понял, о чем она говорит.

– Что ж, Лера, это ведь нормально, – сказал он. – Ты давно в бизнесе – конечно, ты себя переросла. Так за чем же дело стало? Ты все наши дела знаешь неплохо, я рад буду, если ты включишься в любое.

Через «Московского гостя» действительно велись почти все международные дела холдинга – встречи, приемы, деловые поездки и конференции, поэтому Лера прекрасно представляла себе все, чем занимается «Горизонт».

– Да я знаю, Жень, – сказала она. – Но как-то не сказала бы, что меня это очень привлекает…

– Ну, как хочешь, – слегка обиделся Стрепет. – А по-моему, у нас деятельность достаточно разнообразная!

– Да ведь я ничего и не говорю, – извиняющимся тоном возразила Лера. – Я просто, наверное, сама еще не понимаю, чего хочу. А раз не понимаю – зачем же браться?

– Ну, смотри, – пожал плечами Женя. – Ищи, раз так. Осторожно только, я тебя прошу! Сто раз отмерь, не то что семь. А еще лучше – со мной посоветуйся.

Лера понимала, что он говорит так не из-за самоуверенности. Стрепет был опытен, осторожен, и служба безопасности «Горизонта» считалась одной из лучших в Москве. Лера отлично помнила, как много глупостей наделала два года назад, когда пыталась сама разобраться с Аленкиным похищением…

А может быть, для нее сейчас и хорошо было, что работа не требовала всех сил и всего времени. Лерина жизнь изменилась, и работа перестала быть ее главным, едва ли не единственным содержанием. Полностью отдаваться своему делу, сидеть в офисе допоздна и в выходные – все это было вполне приемлемо для Леры, когда ее мужем был Костя. Она хорошо относилась к нему, даже была уверена, что любит его, но бывали дни, когда она ни разу вообще не вспоминала о его существовании.

Даже Аленка не настолько занимала все ее мысли и всю душу, чтобы надолго оторвать от работы. Это вызывало у Леры стыд, но это было так, и она ничего не могла с собою поделать.

Лера пыталась понять, отчего ей не хватает того, чего всегда хватало, например, ее маме – жить жизнью своей дочери, – чего хватает тысячам женщин; и не понимала.

Она вспоминала первые дни и месяцы после рождения Аленки, когда мир превратился в плотный кокон, в котором была только она и крошечная девочка и в котором им не нужен был больше никто. Как она радовалась этому и думала, что это навсегда, – и как все-таки почувствовала вскоре, что ей этого мало…

Это были тяжелые мысли, Лера просто не могла держать их в себе. И она спросила Митю – как с самого детства спрашивала его обо всем, что ее волновало.

К тому времени они были вместе всего полгода, да и то жили на два дома. Лера, как и прежде, всматривалась вечерами в его окно напротив – не осветятся ли шторы, не вернулся ли он… И сердце у нее вздрагивало, когда он возвращался.

В этот вечер Митя поздно приехал с концерта, они сидели на просторной, с черной лестницей и множеством ниш, кухне гладышевской квартиры, и Лера смотрела, как дрожит на белой скатерти золотой блик от чая в Митином стакане, как сияет в вечернем свете серебряный подстаканник.

– Наверное, это какая-то моя ущербность, – говорила она, заглядывая в скрытые под прямыми ресницами уголки Митиных глаз и пытаясь угадать, что он думает. – Мне стыдно перед нею, но я не могу… Когда с ней… все это случилось, когда ее не было – я думала только о ней, ничего больше для меня не существовало. А когда я за нее спокойна – не могу. Это так странно, Митя…

– Что же странного? – спросил он.

– Я понимаю, Зоська ничего странного в этом не нашла бы – сказала бы, что жизнь женщины должна быть разнообразной. Но ведь я не Зоська, и это для меня не объяснение, ты же понимаешь. Я ее люблю, Мить, но… чувствую как-то отдельно от себя! Что же это за любовь к ребенку? Она же маленькая еще, она во мне должна быть…

– Да она и есть в тебе, – улыбнулся Митя. – Именно в тебе – в такой, какая ты есть. В тебе столько вмещается, подружка, я всегда этому удивлялся! Все живет, дышит, всего тебе мало, и всегда тебе хочется большего. Наверное, есть какое-то загадочное «все», которое ты чувствуешь, – и никто, и ничто тебе этого не заменит…

– Но к тебе, Митя, – тихо сказала Лера, подсовывая свою руку под его ладонь. – К тебе ведь я чувствую совсем другое… Я никогда ни к кому такого не чувствовала, даже к Аленке, потому мне и стыдно перед нею. Об этом что же ты скажешь?

– Об этом я ничего не скажу, – помолчав, произнес он; ладонь его замерла на Лериной руке. – Я не буду об этом говорить.

– Почему? – Лера удивленно подняла на него глаза.

– Не хочу.

И Лера тут же перестала спрашивать. Она знала, что Митино «не хочу» не предполагает объяснений, и если он так говорит – значит, разговор окончен.

Он улыбнулся, глядя на ее расстроенное лицо, перевернул ее руку ладонью вверх и погладил.

– Да и с чего ты взяла, матушка, что ей так уж необходимо быть одним твоим светом в окошке? Я это с детства очень хорошо помню – мамаш этих сумасшедших, которые чадам своим дыхнуть не давали, до того о них заботились. В консерваторию приходили сопли им вытирать, и все из лучших побуждений. Мама совсем другая была… – Лицо его осветилось тем печальным и ясным светом, который освещал любое его воспоминание о матери. – Хотя она-то как раз только мною и жила, это я всегда понимал. И знал, каких усилий ей стоит не держать меня за руки, не требовать, чтобы я не водился с кем не следует, не увлекался сомнительными девицами и не выяснял отношений с их мужчинами! Конечно, отец ее тоже останавливал, но она и сама понимала…