Ревнивая печаль - [13]

Весь он был здесь, здесь была его душа, и Лера даже разрыдаться в голос не могла, хотя слезы комом стояли в горле, – так вслушивалась она в его душу, в ее удивительную музыку.

Она могла только ждать его – все остальное было неважно и невозможно.

Дни и ночи слились для нее в одну бесконечную пустоту; Лера не замечала, как они сменяют друг друга. На улицу она не выходила. Наверное, она спала, даже пыталась что-то читать, но не помнила что. А больше всего – просто сидела у окна и смотрела на знакомое до последней черточки пространство двора, на бурый мартовский снег. И ей казалось, что Митя сейчас появится в арке, пойдет к подъезду, руки держа в карманах плаща и думая о чем-то неведомом…

Он звонил вечерами, и звонки его были единственными мгновениями, когда Лера чувствовала, как проясняется и светлеет окружающая жизнь. Она расспрашивала его о репетициях, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и даже весело. Она помнила, как легко Митя всегда распознавал ее тревогу, и ей не хотелось отрывать его от музыки, для которой он уехал от нее в Вену.

– Что ты играешь, Мить? – спросила она.

– Я в этот раз не играю, подружка, только дирижирую. – Лера почувствовала, что он улыбнулся там, в Вене, вдалеке от нее. – Чайковский, Шестая симфония. Ты помнишь? Это же самое известное… То есть сегодня другое, а завтра будет Шестая, один раз.

– Помню, – подтвердила Лера, хотя в этот момент не вспомнила бы не то что Шестую симфонию, но даже «Чижика-пыжика».

Митя должен был вернуться в воскресенье, а к вечеру пятницы настроение у Леры было такое, что, если бы он позвонил, у нее уже недостало бы сил притворяться… Ее охватила такая апатия, что она вообще не могла ни двигаться, ни говорить. К тому же она давно уже ничего не ела – не было аппетита – и в голове у нее стоял безвоздушный звон.

Что он делает там, в своем мире, в котором она ничего не понимает и в котором поэтому ему не нужна? Лера пыталась представить, как выходит он на сцену во время репетиции, как поднимает руки – рукава светлой рубашки закатаны, и поэтому кисти кажутся еще больше; как смотрит на оркестр – прищурившись и словно к чему-то прислушиваясь… Она видела это так ясно, как видела все, связанное с Митей.

Но сейчас эти видения были невыносимы.

Лера не заметила, как уснула, сидя у окна в библиотеке и уронив голову на широкий подоконник. Это был странный сон! Скорее не сон, а забытье. Она слышала все звуки и шорохи, даже, кажется, видела погруженную в темноту комнату с мерцающими стеклами книжных шкафов, – и не могла пошевелиться.

Это забытье длилось, пока Лера не почувствовала прикосновение Митиных рук к своим плечам, – и тогда она открыла глаза.

Митя не снял плащ и не включил свет и дышал часто, как будто бежал по лестнице. Он наклонился над Лерой и целовал ее плечи, взлетающие от его дыхания волосы на ее висках.

– Милая моя, любимая, как же я мог… – слышала она его голос и все еще не могла поверить…

И вдруг – поверила! Поняла, что это не сон, что он вернулся, что он целует ее и его дыхание касается ее воспаленных щек.

А поверив, заплакала так безудержно, с такими горькими всхлипами, как будто разлука еще только предстояла.

– Милая, прости меня, – повторял Митя, ладонями вытирая ей слезы. – Это только оттого, что я так долго был без тебя, я же еще привыкнуть не успел, что ты со мной… Я не должен был сейчас без тебя уезжать, как же я мог ничего не чувствовать!..

Он присел перед нею на корточки, как делал это, когда она была маленькая, а он взрослый, на пять лет старше, – и держал ее за руку, заглядывая в заплаканные глаза.

– Мить, это ничего, ничего, – всхлипывала Лера. – Не обращай внимания. Мне же тридцать лет, я же уже взрослая, самостоятельная, меня не надо за руку водить…

– Взрослая, взрослая. – Он улыбнулся. – Но я не должен был тебя оставлять, я это так ясно почувствовал, если бы ты знала! Это каждый день нарастало, во всем, и в музыке больше всего… В Шестой симфонии. Она вообще страшная, у меня это с детства осталось, когда впервые ее на пластинке услышал, года в два. Мама рассказывала – плакал, говорил: выключи страшную музыку!

Митя снял наконец плащ и сел в кресло, посадив Леру себе на колени.

– Но ты мне говори, хорошо? – сказал он. – Ты не обижайся, но я же в самом деле не привык, что не один. И я, когда работаю, ведь мало что замечаю. Ты мне просто говори: хочу то, не знаю что, – и я сделаю. А я так хотел, чтобы ты приехала…

– А мне почему не сказал, Митя? – укоризненно спросила Лера. – Разве я не приехала бы, если бы знала?

Он улыбнулся.

– Видишь, какие мы оба оказались стеснительные. Я думал: невозможно требовать, чтобы ты все бросила и приехала по моему капризу. А ты…

– А я думала, что тебе не нужна, – тихо сказала Лера, прикладывая его руку к своей щеке с горячими дорожками высохших слез.

Они сидели в молчании снежной мартовской ночи, прислушиваясь к дыханию друг друга, и каждый сдерживал собственное дыхание, чтобы оно не мешало слушать.

– Мам, я тебе мимозу в подарок нарисовала! – услышала Лера.

Оказывается, воспоминания промелькнули в ней так мгновенно, что, несмотря на их отчетливость, все они уместились в промежуток между двумя Аленкиными фразами.