Реставрация - [41]

Дни были похожи один на другой. Я уговорил Селию приходить по утрам в Музыкальный Салон и петь. Время, которое я посвящал игре на гобое, выросло раз в десять. Я вставал на рассвете, в холодном сумраке, доставал инструмент и сражался с гаммами и арпеджио до тех пор, пока незаметно не подкрадывалось солнце, и все же мне совсем не удавалось достойно аккомпанировать Селии: стоило только начать, как она тут же прекращала петь и умоляла меня не тратить силы. Так что дуэт, о котором я неразумно мечтал, не сложился, звучал только голос Селии, она пела об утраченной любви, а я сидел в кресле, смотрел на ее белоснежную шейку и мысленно задавался вопросом, не смогу ли я со временем, благодаря случаю или «переменчивой природе всех вещей», нежно прикоснуться к ней губами.

В полдень я обедал с Селией, но эти трапезы скоро перестали меня радовать из-за постоянного присутствия на них «юбочницы», которая с течением времени становилась все гнуснее и уродливее и с которой Селия практически не расставалась.

В хорошие дни я ездил верхом в парке, и, когда пришпоривал Плясунью, та мчалась своим несравненным галопом. Изабелла, маленькая собачка Селии, — жене нельзя было утруждать себя прогулками со своей любимицей — некоторое время гналась за нами, пытаясь цапнуть лошадь за ноги, но потом отставала, поворачивала назад и торопилась вернуться к хозяйке, которая с мечтательным видом сидела в своей комнате у камина, читала драйдена[43] или вышивала один и тот же узор.

Сомнений не было — Селия изнывала в тоске. Со мной она держалась вежливо, так как верила, что король сделал меня ее попечителем. От моих отчетов зависело, сможет ли она когда-нибудь вернуться в Лондон, — так, во всяком случае, она считала. Но я знал, кем был для нее на самом деле, — наказанием, которое необходимо стерпеть. Я раздражал ее не меньше, чем моя игра на гобое, нескладная и неблагозвучная. Теперь я понимал, как смешны мои надежды на то, что Селия когда-нибудь сможет полюбить или хотя бы уважать меня. Я уже собирался отказаться от своего хитрого плана и не удерживать ее в Биднолде дольше отмеренного королем срока, но тут приключилась странная история.

Тот вечер я провел в студии, пытаясь изобразить углем русских, продолжавших жить в моем пылком воображении. Наконец, к полночи, я перестал терзать бумагу, разделся и, надев самую теплую ночную рубашку и ночной колпак, улегся в кровать под бирюзовым балдахином и моментально уснул крепким сном.

Проснулся я, не понимая толком, что происходит. Меня трясли за плечо, чей-то голос призывал проснуться. Открыв глаза, я увидел Селию, склонившуюся надо мной в теплой накидке. В руках она держала горящую свечу, длинные волосы занавесом падали на ее лицо.

— Меривел, — взволнованно прошептала она, — иди вниз. Твоя птичка умирает.

— Мой соловей?

— Да. Ведь ты врач. Если ей не помочь, она погибнет.

Я не знал, сколько сейчас времени — забыл завести часы (будь я королем с его множеством часов, было бы из чего выбрать?), но понимал, что стоят глубокая ночь, и такая холодная, что при свете свечи виден пар от моего дыхания.

Оповестив меня о происходящем, Селия выскользнула из комнаты, захватив с собой свечу. Я остался лежать в полной темноте. Все то время, что я пытался зажечь светильник, искал парик и чулки и наконец сорвал с постели одеяло, чтобы завернуться в него, я непрерывно думал, зачем понадобилось Селин в такое неподходящее время навещать соловья. — ей. которая каждый вечер не позже девяти часов удаляется в свою комнату вместе со своим хвостом» — «юбочницей». Меня это волновало больше, чем судьба бедной птички, пока я не вошел в Комнату Уединения и не увидел несчастное создание.

Селия поставила клетку перед камином — в него подбросили новые поленья. Я встал на колена.

— Смотри. — сказала Селил. — Он не двигается.

Соловей лежал на полу клетки, задрав лапки, одно крыло слегка трепетало.

— Что делать, Меривел?

Я посмотрел на Селию. В ее голосе слышались нотки печали, даже отчаяния. Меня поразило, что сна. как и я, любит соловья, и я утратил дар речи.

— Меривел, что делать?

Я взглянул на соловья. Его желтые глазки, обычно такие ясные, затуманились, словно их затянуло пленкой, однако, как ни пытался я вспомнить, что это может значить, как ни перебирал мысленно все, что еще сохранилось в памяти из медицинских познаний, мне ничего не шло на ум. Я тер глаза, которые слипались от мучительного желания спать. Рисуя неведомых русских, я страшно устал и теперь не мог придумать ничего толкового.

— Я не знаю, что делать, Селия, — сказал я.

— Ты хочешь сказать: тебе все равно — умрет он или нет?

— Конечно, нет! Я очень привязался к нему.

— Тогда сделай что-нибудь! Доставай свои инструменты и лекарства!

Но я ничего не мог. Ничего. Мне хотелось в этом признаться, однако я понимал: нужно делать вид, что я на что-то гожусь. Хотя Селия считала меня неспособным к многочисленным видам человеческой деятельности, как-то: игре на гобое, обсуждению поэзии Драйдена, рисованию и даже напудриванию парика, но ошибочно полагала, что уж в одной-то области — медицине — я обладаю достаточными познаниями. И если б мне удалось спасти птицу, это, несомненно, произвело бы на нее впечатление и добавило ко мне уважения.