Рестарт - [25]

Даже у вечно недовольной сестры Дункан, которая не меньше нашего ждет окончания исправительных работ, всегда находится улыбка для Эмброза – и злобный взгляд для нас с Питоном.

Что еще хуже, самую тесную дружбу Чейз завязал с тем постояльцем, от которого ему лучше бы держаться подальше – со скандальным воякой из сто двадцать первой комнаты. Старикан, который ненавидит всех вокруг и которому все вокруг отвечают тем же, взял и полюбил Эмброза.

Они сдружились из-за дурацких рассказов о Корейской войне. Чейз готов слушать их без конца, а старикан счастлив слушателю, который не перебивает его, чтобы поменять батарейки в слуховом аппарате.

– Как это у вас получается так подолгу разговаривать? – удивляется Питон.

Эмброз пожимает плечами.

– Мне с ним интересно. Не каждый же день встречаешь человека, получившего высшую военную награду.

И что он заладил про эту награду? Меня это начинает утомлять. А Питона – того вообще бесит.

– В Википедии написано, что Корейская война продолжалась всего три года, – говорю я. – Он тебе ее уже всю по минутам пересказал. Теперь-то о чем рассказывать?

Эмброз смеется.

– Он классный.

– Никакой он не классный. Ты здесь любого спроси. Вечно ругается, что каталки сильно скрипят. Громко рассказывает, чем кончится фильм, который все вечером смотрят. И сестер достал хуже, чем нас. Если бы тут, как в реалити-шоу, голосовали, кого выгнать, он давно бы уже оказался на улице.

Возразить Чейз не успевает, потом что его вызывают отвезти миссис Бергланд на еженедельную партию в канасту. Как будто этого не может сделать любой из санитаров.

– Может, ему просто нравятся военные истории, – предполагаю я.

– Раньше они ему не нравились, – не соглашается Питон.

В этом-то все и дело. Мы как бы и знаем этого человека – и не знаем его. Из-за этого невозможно понять, что творится у него в голове.

И насколько сильно нам нужно беспокоиться.

Глава двенадцатая Чейз Эмброз

Ко мне возвращаются кое-какие воспоминания.

В основном это неясные образы и переживания, но есть и одно вполне четкое. В надежде оживить мою память мама часто показывает старые фотографии. И в один прекрасный момент я, как мне кажется, узнаю сплошь увитое плющом кирпичное здание. Мама говорит, что это студенческий клуб в университете, где учится Джонни.

Снимок пробуждает воспоминание. Не то чтобы я вытягиваю его из темных глубин памяти – оно как бы уже существует в моей голове, но только сейчас я его замечаю.

Мама отвозит Джонни в университет, я, семиклассник, еду с ними. По полукруглой подъездной дорожке наша машина подруливает к зданию, которое я узнал на снимке. Джонни выходит. Он только что поступил, это его первый день в университете, он впервые будет жить вдали от дома. И от этого ему не по себе.

И что же в такой момент чувствую я? Жалею бедного напуганного брата? Или маму, которая еле-еле сдерживает слезы? Или, может быть, себя – обреченного на разлуку с братом, с которым столь многое меня связывает?

Ничего подобного я не чувствую. Вместо этого в голове крутится: Это не парень, а размазня! Неужели я когда-то хотел быть похожим на него! На этого слабака! На этого щенка!

Шок от того, на какое неистовое, злобное презрение я, оказывается, способен, возвращает меня в настоящее. Что заставило меня так уничижительно судить о брате? О Джонни, который вместе с мамой не отходил от моей больничной койки, который всей душой за меня переживал?

Вряд ли злость и презрение были отзвуком моей многолетней братской преданности ему.

Все говорят, что я изменился. Боюсь, я еще плохо понимаю, насколько.

Доктор Куперман не удивлен, что ко мне возвращается память. На приеме он говорит, что мой мозг в абсолютном порядке. Еще бы, я отлично помню все, что было со мной после выхода из комы. С другой стороны, трудно было бы забыть, как Шошанна размазывала мне по голове замороженный йогурт. Или как я сам приложил Джоуи об стенку: злоба, ярость и молниеносный удар. Неприятно это признавать, но я тогда испытал удовольствие. Удовольствие от того, что я добился своего, и добился силой.

В памяти всплывает, как Эрон сказал мне: «Незачем было на него бросаться». И как Шошанна назвала меня тупым громилой. Их слова до сих пор не дают мне покоя. Я не жалею, что не дал Джоуи и дальше издеваться над Бренданом, но, наверно, это можно было сделать не только силой. А я даже не попытался ничего ему сказать – сразу схватил за грудки и поступил с ним так же, как он сам поступал с Бренданом.

Я тогда сразу решил, что так, наверно, повел бы себя тот, прежний Чейз. Теперь я начинаю подозревать, что он сидит где-то внутри меня и вместе с обрывками воспоминаний мало-помалу проступает наружу.

Как ни странно мне было лишиться прошлого, еще страннее замечать, что чем больше ко мне возвращается воспоминаний, тем меньше я узнаю себя.

Доктор Куперман сначала объявляет меня физически полностью здоровым, а потом ошарашивает заявлением, что мне нельзя выходить на поле аж до конца сезона.

Взглянув на мою кислую физиономию, он пускается в объяснения:

– Нам с тобой нужно перестраховаться. Сейчас ты здоров, но с сотрясением мозга не шутят: каждый день появляются новые сообщения о его возможных отдаленных последствиях.