Решающее лето - [53]

Она говорила громко и словно заново переживала эту сцену, которая казалась такой банальной, когда ее пересказывали, но для нее была полна мучительных воспоминаний.

— …я ему ответила: «Тогда мне по крайней мере никто не запретит головные боли».

Она внезапно встала и выключила свет.

— Зачем вы об этом думаете? Почему так любите сгущать краски и преувеличивать?

Она задохнулась от удивления.

— Что преувеличивать?

— Все. Особенно свою вину. Что это за глупость вы мне как-то сказали, будто Эрик сам искал смерти? Это все вздор. Я не верю, чтобы он вас так любил.

— Не верите? — На мгновение в ее голосе послышалось огромное облегчение. Но лишь на мгновение. — Но это так! Я не имела права не любить его. Ни одна женщина не имела права так вести себя в то время.

— Не говорите чепухи! При чем здесь право? Есть вещи, которые сильнее нас.

— Нет, — воскликнула она тихо и убежденно, — нет, неправда. Даже такое чувство, как любовь, поддается контролю. Я знаю. Это известно немногим, но я знаю. — Она остановилась у камина, опершись локтем на каминную доску и поставив ногу на решетку. Ее хрупкая фигурка казалась четким, тонким рисунком. — Это было мне уроком.

Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. Она была на грани слез.

— У вас способность из всего делать трагедию, — сказал я. — Вы не умеете рассуждать здраво. Смерть Эрика простая случайность. Если бы он остался в живых, вы продолжали бы ссориться, пока ему самому все это не надоело бы, и тогда вы бы преспокойно развелись.

— Нет, — ответила она и провела пальцами по туго стянутым волосам. Руки ее дрожали.

Чтобы успокоить ее, я начал расспрашивать ее о муже — кем он был до войны, о его планах на будущее. Она отвечала почти механически, а затем сказала:

— Эрик и я, мы были люди разных политических взглядов. И это тоже было одной из причин… Он был на стороне франкистской Испании во время гражданской войны и даже сражался там. Я узнала это лишь потом, когда мы поженились.

— Итак, совершенно ясно, что между вами мало было общего, не правда ли? Зачем же так терзать себя?

Она внезапно вся напряглась и повернулась так резко и неожиданно, что я даже привстал.

— Я уже говорила вам, что просто ненавижу эту вашу черту!

— Черт побери, какую?

— То, как вы умеете лишать меня всякой уверенности! Что вы рассказали мне о себе? Что я о вас знаю?

— Никто не заставляет вас отвечать на мои вопросы, если вам это неприятно, — сказал я, думая, как бы вывести ее из этого опасного состояния.

Она воскликнула с гневным пренебрежением:

— Вы-то прекрасно знаете, что я буду отвечать на все ваши вопросы. Вы знаете, что я хочу вам все рассказать. Почему же вы сами не откровенны? Какая эта дружба, если вы все время отмалчиваетесь? Почему вы так невеликодушны?

— Хорошо, — сказал я. — Я расскажу вам все, только не сегодня, во всяком случае не сейчас, когда вы так разъярены. Когда вы в таком состоянии, я едва ли смогу быть с вами откровенным.

Послышался шум отпираемой двери. Это был отец Элен. Он вошел, не заметив нашей ссоры.

— Здравствуйте, ночные совы! — с шутливой бесцеремонностью сказал он. Было всего лишь без четверти десять.

— Да, да, — воскликнула Элен с деланным оживлением, — уже поздно. — И она решительно подтолкнула меня к двери.

Она была настолько непреклонна в своем намерений выпроводить меня, что я решил отомстить ей и поцеловал, поцеловал впервые за все время — в лоб. Я знал, что этот отеческий поцелуй приведет ее в бешенство, и не ошибся. Она целую неделю отказывалась видеть меня.

Наступило редкой прелести лето. Я считал его даром богов, летом из древнегреческой мифологии. Как зачарованный следил я за плывущими облаками, которые внезапно сменялись то серыми и черными тучами, сулящими гром и дождь, то снова ослепительно чистой голубизной умытого неба. Так и казалось, что с него вот-вот спустится кудрявое румяное божество в белоснежных одеждах; тугие завитки его волос, ногти рук и босых ног и огромный сноп пшеницы в руках будут сверкать, заново выкрашенные золотой краской. Излучая сияние, бог коснется земли — и она покроется цветами, пышными, как кроны деревьев, а деревья станут сказочными замками.

Я нарисовал эту картину Суэйну, но он, разумеется, только высмеял меня. Лично ему мое божество представлялось в виде толстого, обрюзгшего буржуа, бесцеремонно отстегивающего воротничок сорочки где-нибудь на набережной в Маргейте[9].

— Пшеничный сноп? Что за блажь? Ручаюсь, что ты не узнал бы самого господа бога, даже если бы столкнулся с ним нос к носу. В наше время бог ходит в брюках. Чем я не бог, когда счастлив и доволен?

В это лето я был так счастлив, что даже стыдился этого. Я не выполнил своего обещания и не поговорил с Шолто, хотя Чармиан сказала, что ничего не изменилось. Я, пожалуй, совсем забыл бы о нем, как забывают о потерянном ключе или монете, если бы не увидел его однажды в одном из наихудших его состояний.

Чармиан устроила обед и пригласила меня, Эдгара и Джейн Кроссмен и Айвса Элвордена с женой.

Эдгар не пришел, — он вывихнул ногу и вынужден был лежать.

— Воображает себя молодым, — возмущалась Джейн, — по лестнице — только бегом, вот и допрыгался. «Для кого ты стараешься? — спрашиваю я его. — Кто на тебя смотрит?» Но ведь он обязательно должен порисоваться. — В ее глазах запрыгали лукавые бесенята. Она была по-прежнему красива, золотистую башню волос украшала голубая бархатная лента, нелепая и очаровательная. — Клод! — взвизгнув от удовольствия, повернулась она ко мне — Что я вижу, компот из ананасов?