Решающее лето - [14]

Малютка показалась мне чересчур красной и в какой-то испарине, но, странное дело, она действительно была похожа на меня.

— Ее назвали Лорой, — сообщила мне сестра, — у мамаши имя было уже приготовлено. Как только девчушка родилась, мать посмотрела на нее и говорит: «Ну и задала же ты мне жару, Лора». Потом она велела унести ребенка, но вдруг остановила няню и попросила: «Позвоните и узнайте, проснулся ли уже мой муж».

Время шло. Чармиан спала. Я не находил себе места. Мысль о Хелене теперь уже не давала мне покоя, мне слышался голос Макморроу, приглушенный, доносившийся издалека, словно по междугородному телефону. Сестра ушла, оставив меня бесцельно листать журналы. Затем она появилась с чаем, но я снова отказался от него.

Наконец, потеряв терпение, я вышел в коридор. Было без двадцати пяти шесть. Сестра куда-то исчезла, коридор был пуст, и весь родильный дом, залитый светом, чистый, сверкающий, пахнущий краской и похожий на яркую рекламную картинку, казался пустым и необитаемым. Сейчас хозяевами здесь были я да время. В полном отчаянии я толкнулся в первую попавшуюся дверь и очутился в комнатке, похожей на кладовую, где молоденькая санитарка мыла бутылочки для молока. Я попросил ее передать старшей сестре, что больше не могу ждать и навещу миссис Шолто завтра утром.

Я выбежал на улицу под мокрый снегопад и, терзаемый предчувствиями, стал ждать, когда в слякотной мгле появится синий огонек такси.

Когда я добрался до больницы, была уже двадцать минут седьмого. Меня провели в гостиную для посетителей, где за медной решеткой камина ярко пылали поленья и было так тепло, что казалось, будто нагретый воздух можно потрогать рукой. Я уже знал, что сейчас войдет Макморроу и скажет мне, что Хелена умерла.

Я знал, что так будет, но когда это произошло, все показалось мне жестокой шуткой.

Хелена умерла в полном одиночестве. Я вернулся домой и лег в постель, не выключая свет, не надеясь уснуть. Я твердил себе, что это невозможно, невозможно, чтобы в такой короткий срок все так ужасно изменилось. Но невозможное случилось.

Я лежал, не смея шелохнуться и не решаясь переменить положение, страшась того, что тяжесть вины с новой силой придавит меня. Но в чем, в чем я виноват? В том, что мне пришлось выбирать между Хеленой и Чармиан? Но я не выбирал. Выбора не было.

Хелена… Хелена мертва. Я не хотел верить этому. На подоконнике лежала изящно изогнутая золотая петля с кораллом — ее серьга. Я подобрал ее на полу и положил на окно, чтобы убрать потом на место. Занавеска колыхалась от ветра и тихонько гремела сережкой по подоконнику. Мне казалось, что все предметы в комнате безмолвно взирают сейчас на крохотную серьгу с кораллом, ставшую средоточием всего, что напоминало о Хелене.

Я уткнулся лицом в подушку, пытаясь отогнать эти мысли, но тут же снова повернулся и лег навзничь. Я глядел на лампу под потолком в ореоле странного фосфоресцирующего сияния. Я ужасался, думая о том, как Хелена умирала одна среди чужих людей. Нет, успокаивал себя я, она не знала, не понимала, что с ней происходит. Ей было уже все равно, это не было ни сном, ни явью. Обводя взором стены комнаты, я продолжал видеть шар электрической лампочки под потолком — спроецированное на сетчатку моих глаз, это зеленое, как недозрелое яблоко, крохотное солнце то всплывало откуда-то, то снова исчезало. Наконец пришел приступ бурного отчаяния. Я бродил по пустой квартире, ища признаки присутствия Хелены, убеждая себя, что она жива. Вот на камине футляр от ее очков и наперсток, на пианино — пара коричневых перчаток, на пюпитре — журнал для рукоделия, раскрытый на странице, где объяснялось, как вышить розами экран для камина. Я вдруг вспомнил одну из песенок Хелены о розовых садах, и ее мотив уже не покидал меня, и я, словно заклинание, вдруг стал насвистывать его. Это была простенькая мелодия, и мне казалось, что звучит она откуда-то издалека. Холод заставил меня снова лечь в постель, но даже тогда, когда я положил голову на подушку, мелодия продолжала звучать.

Я уснул, но проспал не более часа. Проснувшись, я вновь остро, до боли, ощутил пустоту. Я ждал утра, хотя знал, что оно не принесет облегчения.

Я приготовил себе чашку кофе, накинул на плечи пальто и прошел в комнату Хелены. Я решил разобрать ее бумаги. Надо что-то делать, действовать, двигаться.

Ее секретер был доверху набит письмами, они лезли из всех ящиков и щелей. Я начал методично и спокойно сортировать их, лишь мельком проглядывая, откладывал те, что требовали ответа, и тут же рвал все, что считал ненужным. Было два часа ночи.

У Хелены была своя манера хранить письма. Пачки не были перевязаны, и на верхнем конверте карандашом небрежно и неразборчиво было помечено: «личные», «счета», «ответить авиапочтой», «налоги», «друзья», «любовь».

Со счетами и налогами разобраться было нетрудно. Письма с надписями «личные» и «друзья» отличались друг от друга лишь тем, что к первым относились мои письма и письма Чармиан, а ко вторым — письма знакомых и друзей. В пачке с надписью «любовь» были главным образом письма Даниэля Арчера, но в верхнем и во втором ящике я обнаружил еще множество других — двадцати-, тридцати- и сорокалетней давности от совсем незнакомых мне людей. Нижний ящик секретера был единственным, где царил порядок. В глубине его я нашел шкатулку со всякой всячиной и с ярлыком «полезные вещи». В ней были: точилка для карандашей, ручка от ящика стола, кусок сургуча, моток синей резинки для вздержки, напальчник, камешек, выпавший из перстня. Справа лежала толстая пачка писем, помеченных «Дикки», слева — две пачки, одна с надписью «Дан» и вторая, на которой жирно мягким карандашом было написано: «Просьбы Джонни о вспомоществовании и его последние письма». «Последние» — это те, в которых он сообщал ей о своей женитьбе на Наоми Рид и делал неуклюжую попытку помириться. Прямо посередине лежал длинный конверт с надписью: «Для Клода».