Репрессированная книга: истоки явления - [11]
Посмотрим, как А. Покровский иллюстрирует «не вполне плохие» книги. Таковы, оказывается, сочинения Пушкина — его книги «ярко монархические, аристократические и милитарные», но они «нам нужны для развития и удовлетворения художественного вкуса читателей». Нужна, по Покровскому, и такая «барская старозаветная и, вдобавок, окрашенная православной религиозностью вещь, как „Дворянское гнездо“ Тургенева».[83]
Нет сомнения, что здесь выражена не индивидуальная позиция автора цитируемой статьи, а самая что ни на есть партийно-коммунистическая установка того времени. И если вспомнить, что его статья должна была служить разъяснению «инструкции» 1924 года, то станет ясной цена включенного в нее примечания: «Произведения беллетристов-классиков изъятию не подлежат»:[84] цена эта была не высока. Нетрудно сообразить, что запуганные потоком циркуляров и инструкций — и возможным вмешательством ГПУ — библиотекари советской России, получавшие право не «списывать» (позволим себе употребить термин, еще не вошедший в практику «работы с книгой») творения классической русской литературы, вряд ли рвались рекомендовать ее «массовому читателю».
К чему же реально приводило «очищение» библиотек? Об этом мы узнаем из ряда публикаций, вышедших через год-два после «инструкции» Крупской.[85] Прежде всего оказывается, что массовые библиотеки — волостные — в значительной мере были скомплектованы из «книжных запасов, вывезенных из помещичьих усадеб». Естественно, что, сетует автор, в библиотеках «не редкими гостями являются переводные французские романы, старые журналы монархического направления»[86] (которым, разумеется, не место на книжных полках). Другой источник рисует аналогичную картину. В городе Ново-Николаевске, который в 1921 г. стал областным центром Сибири (а в 1925 г. был переименован в Новосибирск), библиотеки были созданы в 1920 г. «из литературы, конфискованной у частных владельцев». В них можно найти сочинения Ибсена, Ростана, Метерлинка, Гейне и других писателей, «книги которых для современного читателя устарели».[87]
Перед нашими глазами возникает картина разгрома культурных гнезд, каковыми были помещичьи усадьбы и дома образованных горожан. С чисто «книжной» — но не социально-культурной и тем более чисто человеческой — точки зрения в этом не было бы большой беды, если бы значительная часть реквизированных книг не была заранее обречена на уничтожение. Ибо, как четко сформулировал один из энтузиастов книжной чистки: «Последовательный коммунистический отбор литературы — вот собственно вся цель очистки библиотек, и только в этом отношении и имеет смысл о ней говорить».[88]
Непросто, однако, было производить эту вивисекцию библиотечного тела огромной страны. Даже через два года после выпуска «инструкции» 1924 г. и всероссийского библиотечного съезда, одобрившего ее установки, характер фактической деятельности по «очистке библиотек» отнюдь не отвечал выдвинутому «идеалу». И в 1926 г. Председатель Центральной библиотечной комиссии была вынуждена констатировать чрезмерное рвение «комиссий по очистке». В некоторых местах, сетует А. Смушкова, подверглись особому гонению классики. Так, по Тульской губернии изъяты…[89] и далее следует впечатляющий список: Аксаков, Гоголь, Жуковский, Крылов, Грибоедов, Толстой, Тургенев, Некрасов, Никитин, Успенский, Шевченко, Шекспир, Шиллер… Изымались «даже сочинения Маркса и Ленина (под псевдонимом Тулин и Ильин), не говоря уже о Белинском, Герцене, Добролюбове, Пушкине, Толстом, Гоголе и т. д.».[90]
Вывод сановного библиотекаря — «К кампании по изъятию подошли в высшей степени легкомысленно и изымали все, что кому-нибудь из членов комиссии казалось […] подозрительным».[91] Поэтому предлагается «серьезно подумать» над этими фактами, и в «предстоящую кампанию (!) их избежать». Ибо, — дает директиву начальник Центральной библиотечной комиссии, — течение лета 1926 г. работа «должна быть выполнена во что бы то ни стало».[92]
В начале статьи мы говорили о бедствиях, постигших французскую книгу после «великой» революции 1789 года. Но бедствия эти проистекали из простого невежества «новых французов» — нуворишей, из жажды наживы. В послереволюционной России поход против книги был целенаправленно организованным мероприятием. Уничтожением книг руководило государство: «устаревшие», «негодные», «вредные», «дезорганизующие» книги шли, говоря словами одного библиотекаря тех лет, или «в розницу на пакеты», или — «оптом на писчебумажную фабрику». Но библиотекарь этот был творческим человеком… На страницах журнала «Красный библиотекарь» он делится опытом: «переплеты книг (картон, а иногда и корешки) идут на переплет новых книг. Чистые книжные „форзаца“ (особенно нижний) с успехом идут для канцелярии, для книжных ярлыков […] Большое применение зачастую находят плотные титульные листы: для наклейки газетных вырезок (декретов, распоряжений, рецензий)».
