Репортажи с переднего края - [12]

Я остановился у часовни, одной из тех деревенских часовен, что можно увидеть в любом горном уголке Италии, даже в моей области Трентино-Альто-Адидже. Но здесь над часовней не было креста и деревянной раскрашенной фигуры Христа. Сельские прихожане, видимо, только что заново покрасили часовню, но фигура Христа исчезла, как исчез и крест. Ко мне подошел и снял свою шерстяную шапку старик-крестьянин. «Большевики не разрешали нам иметь в церквах иконы и изображения Христа», – сообщил он мне. И старик принялся смеяться, как будто можно было лишь посмеяться над неверием коммунистов. Позже один из немецких офицеров рассказал мне, что молодежь в деревнях отличается от стариков своим отношением к религии. Они как будто презирали веру.

Я зашел в церковь. Здесь царил порядок, все чисто и аккуратно. Стены выглядели так, будто их только что побелили. Но здесь не было икон, крестов, не было ничего, что напоминало бы о христианской религии. Исчезли даже кресты с куполов церквей. Некоторые из женщин, с которыми я познакомился, рассказывали мне: «Это большевики сбросили кресты. Им кресты не нужны». И они начинали смеяться, будто находили неверие коммунистов смешным. В то же время сами они при этом начинали креститься, сложив три пальца, а затем целовали кончики этих пальцев.

Наш командир занял под свой штаб здание поселковой школы. Мы останемся в Зайканах всего на несколько часов. Но здесь уже было налажено телефонное сообщение, уже работники штаба стучали по клавишам печатных машинок. Парты в школе новые, но они уже были запачканы чернилами, поцарапаны перочинными ножиками детворы. На стене висело расписание, напечатанное на русском языке. Это довольно сложная программа для начальной школы, расположенной в сельской местности. Впечатляло количество часов, которые еженедельно отведены под уроки «пролетарской морали». Пока я шел обратно, чтобы занять свое место в колонне, разразились яростным огнем батареи зениток. Прямо над нашими головами на высоте примерно трех километров прошли строем двадцать три советских бомбардировщика. Очертания двухмоторных бомбардировщиков ясно видны на сине-белом небе. Зенитные снаряды разрывались очень близко от самолетов, задняя машина замедлила ход, потом снова заняла место в строю. Самолеты летели на восток, возвращаясь с задания, отбомбившись на наших линиях коммуникаций.

Через несколько секунд небо прочертили два немецких истребителя, спешившие в преследовании за строем советских машин, которые уже скрылись за облаками на горизонте.

«Русская авиация очень активна в эти дни, – проговорил капитан Целлер, штабной офицер, приписанный к нашему подразделению. – Самолеты противника бомбят мосты через Прут, атакуют наши тыловые коммуникации. Они доставляют некоторое беспокойство, но приносят нам мало вреда».

Он комментирует то, как сопротивляются советские войска, и говорит об этом как солдат – объективно, без преувеличений, без оглядки на чьи-либо политические пристрастия, не дает никаких ссылок, помимо чисто технического характера. «Мы берем мало пленных, – говорит капитан, – потому что русские всегда сражаются до последнего солдата. Они никогда не сдаются. Их технику нельзя сравнивать с нашей, но они знают, как ею пользоваться».

Он утверждает, что на этом участке фронта советские дивизии укомплектованы в основном выходцами из Азии[10]. Русские служат только в специальных частях и подразделениях. Нам довелось увидеть двух пленных офицеров, двух лейтенантов – летчика и танкиста.

«Они очень примитивны», – отмечает капитан Целлер. Это единственное замечание не технического характера, до которого он позволяет себе снизойти. И, на мой взгляд, это суждение ошибочно: это точка зрения буржуа.

Офицер-летчик медленно затягивался сигаретой, в то же время внимательно разглядывая нас. Он с нескрываемым любопытством посмотрел на мою форму, мундир офицера альпийских стрелков. Но ничего не говорил. Мне сказали, что из этих двоих этот человек менее склонен к разговорам. Он отказался в чем бы то ни было признаваться. Плененный выглядел как человек из народа, возможно, является выходцем из крестьян. Русский был чисто выбрит, с угловатой фигурой и крупным носом. Он выпрыгнул из самолета, когда машина загорелась. Русские летчики, которым пришлось приземлиться за немецкой линией фронта, обычно оборонялись из пистолетов. Этот человек был безоружен: когда он выпрыгивал с парашютом, пистолет выпал из кобуры. Он сдался с оттенком безразличия. Офицер-танкист обладал крепким и массивным телосложением. У него было жесткое, грубое лицо, светлые волосы и яркие большие глаза. Возможно, он выходец из рабочей среды. Он с удовольствием курил, лицо расплылось в улыбке. Он взглянул на меня. Я обратился к нему по-русски. Танкист ответил, что жалеет, что попал в плен.

– Вы хотели бы воевать дальше? – спросил я у него.

Он промолчал. Потом сказал, что попал в плен не по своей вине. Он сделал все, что должен был, у него нет причин упрекать себя.

– Вы коммунист? – спросил я русского.

Он снова не ответил. После паузы рассказал мне, что несколько лет проработал на заводе шарикоподшипников в Горьком, бывшем Нижнем Новгороде. Он смотрел, как несколько солдат на скорую руку чинят двигатель. Видно, что он с удовольствием и сам бы занялся этим мотором. Русский выбросил сигарету, снял пилотку и провел рукой по голове. Сейчас он был похож на рабочего, который потерял работу.