Ренуар - [8]
Мне привелось найти еще другого свидетеля молодости Ренуара. Моя приходящая служанка как-то сказала мне:
— Я читала в газете, что за картины мосье Ренуара, который бывает у вас, хорошо платят. Так вот мне приходилось иногда работать у господина, который знал мосье Ренуара. Ему также удалось достичь хорошего положения: он служит швейцаром в доме на одной из главных улиц.
Я отправился по указанному адресу.
Стоило мне только заговорить о Ренуаре:
— А, Ренуар! Как же, я как-то увидел его портрет в газете и сейчас же его узнал. Пятьдесят лет назад я столовался в одной закусочной, где он также обедал. Нас было несколько за столом, и двое были художники… Ренуар всегда говорил о живописи. Он брал меня раза два-три с собой в Лувр. В те времена я был приказчиком у торговца коврами, который с тех пор…
— Но не вспомните ли вы, что говорил Ренуар?
— Ну как же, как будто это было вчера, мосье! Например, за нашим столом была установлена очередь на мозговую косточку, и вот Ренуар каждый день говорил, что сегодня его очередь!
Мой собеседник смолк: дальше этого его воспоминания о художнике не шли.
Глава IV
Кабачок матушки Антони
Ренуар. — «Кабачок матушки Антони» — это одна из моих картин, о которой у меня сохранились самые приятные воспоминания. Не потому, что я нахожу эту картину особенно удачной, но она так напоминает мне чудесную матушку Антони и ее харчевню в Марлотт, настоящую деревенскую харчевню! Я взял сюжетом моего этюда общий зал, который служил в то же время столовой. Старушка в платке — это сама матушка Антони; пышная девушка, подающая напитки, — это служанка Нана. Белый пудель Тото, у которого была деревянная лапа. За столом мне позировали мои друзья Сислей и Лекер. На фоне картины я изобразил стену харчевни с нацарапанными на ней рисунками. Это были незатейливые, но порою очень удачные наброски завсегдатаев харчевни. Мне самому случилось как-то нарисовать силуэт Мюрже, который я воспроизвел на моей картине налево вверху. Некоторые из этих настенных украшений бесконечно нравились мне, я упорно советовал никогда их не стирать. Я даже думал, что навеки предохранил их от уничтожения, убедив матушку Антони, что, если дом когда-нибудь будет разрушен, она сможет получить хорошие деньги за эти фрески.
Следующим летом (1866) я поселился в Шальи, деревушке в окрестностях Марлотт, где я написал «Лизу». Однажды, когда я работал там «на мотиве», как говорил Сезанн, я услышал вдруг свое имя, произнесенное кем-то из кучки проходивших мимо молодых людей:
«Какой болван этот Ренуар! Уничтожить такую забавную живопись, чтобы на ее место повесить свою тяжеловесную мазню!» Бегу в харчевню; произошло вот что: Анри Реньо, уже знаменитый в то время, побывал у матушки Антони. Он был оскорблен грубоватой карикатурой: кто-то из шалунов ухитрился преобразить рисунок голого зада старой дамы в лицо усатого ворчуна!
«Сотрите поскорей, пожалуйста, эти ужасы, — вскричал Реньо. — Я напишу вам на этом месте что-нибудь художественное».
Доверчивая матушка Антони позвала маляра, а Реньо, как и следовало ожидать, уехал и не подумав сдержать своего обещания. Когда пришлось маскировать пустое место на стене, вспомнили о моей картине, остававшейся на чердаке, и повесили ее.
Поль Сезанн
Эдгар Дега
Я. — А «Лиза», о которой вы говорили, была ли она принята в Салон?
Ренуар. — Да, в Салон 1867 года, в год Всемирной выставки. В этом же самом году я написал «Общий вид Всемирной выставки», который я закончил лишь в 1868 году. Эта скромная картина была сочтена неприемлемо-дерзкой. Долгие годы она оставалась где-то в углу в Лувесьенне, где жила моя семья.
Но Всемирная выставка не была единственным сенсационным событием 1867 года. В этом же году состоялись персональные выставки Курбе и Мане.
Я. — Вы знали Курбе?
Ренуар. — Я хорошо знал Курбе, одного из удивительнейших типов, какие я когда-либо встречал в жизни. Я вспоминаю, например, один случай во время его выставки 1867 года. Он выстроил себе нечто вроде полатей, откуда наблюдал свою выставку. Когда появились первые посетители, он как раз одевался. Чтобы не упустить чего-нибудь из восторгов публики, он спускался во фланелевом жилете, не теряя времени на надевание рубашки, которая оставалась у него в руках, и начинал, рассматривая свои картины: «Как это прекрасно, как это великолепно!.. Можно обалдеть от этой красоты!» И он все время повторял: «Просто обалдеть!»
А на одной выставке, где его картины повесили около самой двери: он объявил: «Глупо, ведь соберется толпа и никто не сможет пройти!»
Камиль Писсарро
Анри Тулуз-Лотрек
И, разумеется, так восхищался он только своей собственной живописью. Вот комплимент, который он сделал однажды Клоду Моне, своему большому другу:
«Какую дрянь ты посылаешь в Салон! Но как это их обозлит!»
Я. — Нравится вам живопись Курбе?
Ренуар. — О вещах, которые сделаны в начале его карьеры, я не говорю… Но с того момента, когда он стал мосье Курбе!..
Я. — А картина, нашумевшая так: «Здравствуйте, мосье Курбе»?
Ренуар. — От нее остается впечатление, будто художник должен был провести месяцы перед зеркалом, «заканчивая» кончик своей бороды… А этот несчастный маленький мосье Брюйаз, согнувшийся так, словно ему на спину льет дождь… Поговорим лучше о «Девушках на берегу Сены»! Вот великолепная картина! И этот же самый человек, который сделал ее, написал портрет Прудона и затем еще этих кюре на ослах…
