Ренессанс Русского балета - [31]
Несмотря на сдержанное отношение к хореографии «Весны священной», Вацлав Нижинский остается для него несравненным исполнителем «Петрушки», «самым волнующим существом, когда-либо появлявшимся перед [ним] на сцене»[234]. Кроме того, Стравинский, сам отец семейства, «тает» в присутствии маленькой Киры. Он ведет Вацлава и Ромолу показать им все кафе Лозанны. «Вацлав вел себя как семилетний мальчишка, – вспоминает Ромола, – наконец-то он был с другом, с художником, с которым говорил на одном языке и находил понимание»[235].
Стравинский и Нижинские встречаются несколько раз, как в Лозанне, так и в Морже, на вилле «Роживю». Однажды вечером Стравинский делится своей досадой: Дягилев обещал ему устроить приглашение, чтобы он мог дирижировать своими произведениями в Нью-Йорке, но больше об этом и не заговаривает[236]. Авторские гонорары, которые он ему перечисляет, не приносят утешения. Стравинский жаждет знать, как принимают его музыку. Он даже просит Ансерме слать ему «все, что вы сочтете интересным, вырезки из газет, иллюстрированные журналы и пр. Я ничего не знаю о том, что у вас происходит… мне никто не пишет. Это удручает»[237].
Его нетерпение тем сильнее, что, по сообщениям Ансерме, ряд американских издателей проявляют интерес к его произведениям. Ссылаясь на былую дружбу, Стравинский подсказывает Нижинскому поставить новое условие своего приезда в Америку – вместе со Стравинским.
«Мы отправились на почту, откуда послали телеграмму в Америку, – свидетельствует Ромола. – К счастью, оба не знали английского и попросили меня помочь; я сумела перевести довольно резко составленную депешу Отто Кану в вежливую просьбу»[238]. Поскольку Отто Кан на эту просьбу не отвечает, Стравинский меняет тактику. Судя по всему, он внушает Нижинскому, что в нынешней ситуации он не может ехать через Францию, не подвергаясь опасности быть арестованным[239].
Семейство Нижинских – Ромола, Вацлав и их дочь Кира – в Нью-Йорке. Весна 1916 г.
Дни идут. О том, чтобы Нижинский уехал 11 и даже 18 марта, уже нет и речи. Надо ли говорить, что Дягилев мечет громы и молнии. 17 марта он из Кливленда сообщает Кану, что «хорошенько намылил шею Стравинскому и с нетерпением ждет новостей из Швейцарии от всей этой шайки»[240]. Впрочем, в другой депеше Дягилев уже не уверен в кознях Стравинского. И подозревает, что Рассел сидит в Монте-Карло и не поехал встречать Нижинского в Берн, как его просили. Якобы сам Рассел, видя, что танцовщик колеблется, ехать ли ему дальше, подстроил весь этот шантаж. «Ничто меня так не бесит, как человеческая глупость», – возмущается Дягилев[241].
На самом деле Рассел ездил в Лозанну. Но как раз в Лозанне Нижинский узнал от своего английского адвоката сэра Джорджа Льюиса, что выиграл процесс против «Русского балета», затеянный в Лондоне в 1914 году. Британское правосудие подтверждает его право на выплату искомого полумиллиона золотых франков в счет неполученной зарплаты. Так зачем ему спешить в Нью-Йорк? Теперь у него козырь в рукаве. Опасения Дягилева оказываются обоснованными.
Он предостерегал «Метрополитен-оперу» против любых выплат Нижинскому. Подавленный, к тому же утомленный жестким ритмом турне, он выбит из колеи. «Я вижу, что Нижинский получил достаточную сумму, чтобы год прожить в Швейцарии. Я слишком хорошо его знаю и не поверю, что при таких условиях он станет себя утруждать и менять весну в Лозанне на весну в Нью-Йорке. (…) То, что после года мучений, нечеловеческих трудов и нежданных успехов нас лишают плодов наших величайших усилий, просто непростительно»[242].
Отто Кан осознал, какой совершил промах. Он шлет Стравинскому телеграмму следующего содержания: «Меня окончательно уверили, что Нижинский получит формальную увольнительную, которую требует, но следующая суббота – последний срок отъезда для прибытия его сюда в нужное время; поэтому я беру на себя смелость просить вашей помощи, чтобы уговорить его выехать, даже и не имея формального разрешения. Нью-йоркская публика настоятельно желает видеть этого выдающегося артиста, и поскольку всем известно, что он на свободе, его отсутствие вызовет живейшее огорчение и даже недовольство»[243].
И, чтобы усилить нажим, к Стравинскому, в свою очередь, взывает его друг Ансерме: «Положение Нижинского совершенно невозможно, заставьте его приехать, иначе все будущее под вопросом, учитывая недоверие и интриги»[244]. Дягилев делает еще одну, последнюю попытку: добивается, чтобы русское посольство в Вашингтоне просило своих коллег в Берне «немедленно отправить Нижинского в Нью-Йорк на празднования в честь русского Красного Креста»[245]. Быть может, этот демарш победил колебания семьи Нижинских? Или же они, вооружившись приговором британского суда, собираются взять Дягилева за горло? Так или иначе, в середине марта они в конце концов выезжают в Бордо через Париж.
Надежды оставить Киру на попечение Стравинского терпят крах. Музыкант «сказал, что он сожалеет о том, но он не может взять ребенка, ибо он боится заразы и не хочет отвечать за смерть моей маленькой Киры»[246]. И посоветовал оставить девочку на одну из гувернанток, которая будет жить в отеле. Вацлав не хочет и слышать об этом. Ему приходится взять Киру, которой нет и двух лет, с собой. Однако в июне 1917 года Кира все же вернется в Лозанну и проживет полгода в лечебном пансионе при клинике д-ра Серезоля.
