Ремонт человеков - [11]

И чувствую, что опять плачу.

Я смотрю на себя в зеркало — вместо глаз две опухшие щелки с черными разводами вокруг. Это не синяки, это просто потекла тушь. От слез. От моих слез. Я плачу, у меня истерика, хотя я всегда была уравновешенной и спокойной девочкой. И такой же девушкой. И женщиной. Но то — раньше, сейчас все не так, с того самого момента, когда я поняла, что он хочет меня убить.

Я иду в кухню и лезу в холодильник. Мне надо чего–нибудь выпить, немного, для того, чтобы прийти в себя. В холодильнике только водка, водки я не хочу, у водки отвратительное послевкусие, я не люблю водку, я люблю сухое красное вино, но сейчас мне оно не поможет. Мне надо что–нибудь покрепче и я иду в гостиную.

У нас — три комнаты. Гостиная, спальня и его кабинет. Сначала я пойду в гостиную, а потом в спальню. В кабинет я пока не пойду, в кабинете мне пока делать нечего, выпивка должна быть в баре, бар — в гостиной, я иду в гостиную, чувствуя, что безумно хочу в туалет и что это опять чисто нервное.

Но я терплю, подхожу к бару, открываю створку и тупо смотрю на убогий ряд бутылок. Сам он не пьет ничего, кроме виски, и то понемногу, грамм пятьдесят перед сном. И держит виски в кабинете, в левом ящике письменного стола — он убрал из него все полки и сделал еще один бар. А этот — для гостей, которые приходят редко и которые пьют так же мало, как и он. А потому бар почти пустой. Все та же водка — одна бутылка, мартини — одна бутылка, коньяк… Я не знаю, какой, я не разбираюсь в коньяках, как ничего не понимаю ни в виски, ни в водке, мартини я люблю, но не могу сказать, что в нем я разбираюсь. Я ни в чем таком не разбираюсь, я просто беру в баре первый попавшийся бокал и наливаю его до половины коньяком. А потом выпиваю залпом.

И мне сразу дает в голову.

Внутри становится горячо, в висках пульсирует, в глазах — туман. Хотя туман — это лучше, чем слезы. Мои туманные глаза уже не плачут, мои туманные глаза тупо смотрят на открытую дверку бара, отчего–то я сижу на полу, на корточках, дура, которая втемяшила себе в голову, что ее хотят убить.

И не кто–то, а собственный муж. Ее муж, мой муж. Муж.

С которым, между прочим, я прожила уже восемь лет. Под одной крышей. Пролежала в одной кровати. Протрахалась восемь лет. Восемь лет, почти каждый день, видела, как он с утра встает — потягиваясь и откашливаясь. И почему–то всегда — или мне сейчас так кажется? — с одной ноги. С левой. Хотя — может быть — что и с правой. Но всегда с одной. Встает и идет в туалет. И не закрывает дверь. Стоит над унитазом и журчит. А потом начинает делать зарядку. Восемь лет отжиманий, восемь лет приседаний. Я сижу на корточках и мне безумно себя жалко. Я все сегодня делаю не так. Я не знаю, зачем я пошла к Седому. Я не знаю, зачем позволила ему прилепить мне к левой груди этот дурацкий кубик, который потом вполз в меня как клещ. Я сама хотела этого, но сейчас я не знаю, зачем.

Я знаю только то, что я хочу еще коньяка. Но не могу себе этого позволить. Еще полбокала — и я рухну на кровать, а может, и не дойду до нее. Рухну просто здесь, на ковре, рядом с открытым баром. Он придет домой, посмотрит на меня — пьяную и одетую, спящую на полу рядом с недопитой бутылкой коньяка, ухмыльнется и возьмет в руки нож. У него он есть, я знаю, я видела как–то раз, когда он открывал правый нижний ящик своего стола. В левом — виски, в правом — нож.

Я встаю с пола и иду в туалет.

Меня покачивает.

Мне надо в душ.

Раздеться и в душ.

Но сначала — пописать.

Поссать.

Помочиться.

Я хочу в туалет.

Даже у Седого я не хотела в туалет так, как хочу сейчас. Низ живота просто выворачивает.

Я сажусь на унитаз и чувствую, что унитаз подо мной покачивается так же, как только что пол.

Коньяка для меня было много. Целых полбокала. Банально. Женщина в истерике и слезах пьет коньяк в одиночестве. Чтобы успокоиться и не реветь. Не реветь и не думать. Не думать и не вспоминать. Чтобы просто забыть все. И знать только одно: есть еще один кубик, один странный, серебристо–матовый кубик, который надо внедрить в мужское тело. Кубик–шпион. Кубик–наблюдатель. А я — подглядывающая. Буду подглядывающей. Когда сделаю все до конца.

Я встаю с унитаза и иду в спальню. Уже целенаправленно, уже собрав себя снова на куски. Я развалилась на куски, и я собрала себя вновь. Мне надо раздеться, мне надо принять душ. А потом найти нож. Или убедиться, что он есть. И еще — решить, как мне сделать так, чтобы шпион перешел границу, был внедрен, заслан, оказался на месте. Я — резидентша, так что это я должна продумывать операцию.

Я раздеваюсь, бросаю одежду на кровать и смотрю на себя в зеркало. Я никогда не хожу голой при нем, это он обожает ходить голым при мне. Я — стесняюсь, я вообще почти всего стесняюсь, хотя на самом деле…

Я отворачиваюсь от зеркала и иду в душ. Мне жарко после коньяка, хотя дома прохладно. Но меня уже не качает, я твердо держусь на ногах, я захожу в ванную и лезу под душ.

И душ быстро приводит меня в норму.

Душ всегда быстро приводит меня в норму.

Ванна расслабляет, а душ приводит в норму.

Я становлюсь нормальной женщиной, я вытираюсь тщательно и долго, а потом одеваю свежие трусики. Хотя могла бы и не одевать. Встретить его в маленьком черном платье и без трусиков. И с накрытым столом. Чтобы он удивился и забыл про все на свете. Выждать момент, а потом спросить: зачем тебе это надо…