Рембрандт - [9]

— А понимаете ли вы, милая девушка, — обратился к ней ван Сваненбюрх, хотя его серьезный взгляд был все еще устремлен на любимого ученика, — почему мы снова и снова обращаемся все к тем же старым сюжетам? Да потому, что время взвесило их на своих весах и они оказались полновесными. Это благочестивые сюжеты. Скажу больше — единственные подлинно благочестивые сюжеты, по природе своей призванные питать наше редкое искусство.

Ван Сваненбюрх поправил манжеты, которые сползли на его тонкие пальцы, и улыбнулся юношам, сидевшим на сундуке: он привык у себя в мастерской смягчать улыбкой каждое особенно резкое замечание.

— Возьмем к примеру «Валаама и ангела», этот весьма драматический сюжет, на который случайно натолкнулся твой друг из Дордрехта. Он, конечно, весьма соблазнителен, но таит в себе слишком много трудностей, — я имею в виду расположение и группировку фигур, — и трудности эти таковы, что с ними не сладит даже законченный мастер, а мальчишка-ученик и подавно. Как, интересно, справитесь вы одновременно с Валаамом, который тянет в одну сторону, с ослицей, которая тянет в другую, и с ангелом, который парит где-то высоко над ними? Впрочем, это, конечно, не имеет значения. Что бы мы ни писали, мы все равно чему-то учимся — хотя бы тому, что есть вещи нам не по плечу.

А ведь мастер неправ насчет Валаама, притом настолько неправ, что его любимый ученик даже не решается ответить на наставительное замечание учителя. Дайте ему, Рембрандту, бумагу и карандаш, и он справится с делом за две минуты. Он сумеет уловить коллизию и найти ее бесспорное решение. Он так ясно представляет себе побитое животное, упрямо поджавшее передние ноги и темной массой вытянувшееся слева на фоне еще более темных скал и деревьев. Он представляет себе длинное грузное тело пророка, который сидит на крупе ослицы и, чтобы уравновесить нежданный толчок, тащит ее вправо. Он представляет себе тугие поводья и посох в вытянутой руке седока — они идут параллельно и уводят взор зрителя в сверкающий простор, который нависает над группой. А вверху, — но для этого ему нужен цвет, насквозь пронизанный солнцем, белизна, напоенная всеми оттенками радуги, — фигура ангела, запечатленного кистью художника в то мгновение, когда он низлетает на землю: извилистый, как язык огня, прохладный, как белый цветок, он господствует над обоими темными силуэтами, притягивает к себе глаз и где-то в самой верхней точке картины примиряет две борющиеся между собой массы.

— Это можно сделать, — задумчиво произнес Рембрандт и сам удивился, услышав свой голос — так поглотила его воображаемая картина.

— Неужели? — непривычно резко отозвался учитель. — И как же ты взялся бы за дело, друг мой?

В мастерской, подстрекаемые остальными учениками, они чуть ли не каждый день вели горячие споры, но только сегодня, в первый раз за все проведенные вместе годы, в словах «мой друг» явственно прозвучала ирония.

— Я построил бы треугольник: основание — Валаам и ослица, которую он уравновешивает; вершина — ангел, отодвинутый в глубину и как бы изогнутый, — ответил юноша и нарисовал в воздухе извилистый контур ангела.

— Значит, по-твоему, достаточно изогнуть ангела, и все получится само собой?

Тонкие пальцы, полускрытые белыми плоеными манжетами, воспроизвели жест Рембрандта, утрируя его. Голос ван Сваненбюрха стал пронзительным, почти визгливым, непохожим на тот, каким он наставлял ученика на протяжении долгих мирных месяцев, и по этому непривычному тону Рембрандт понял, как больно и обидно сейчас учителю.

— Нет, изогнуть ангела недостаточно, — не сдержался юноша: он просто обязан передразнить эту по-бабьи резкую выходку. — Тут дело еще в свете и тени. Валаам и ослица должны быть темными — они земные; деревья и скалы вокруг тоже надо писать чем-то коричневым, земляным. А вот ангел должен быть светлым, да, чистым и светлым…

— Я всегда считал, — ровным голосом перебил ван Сваненбюрх, — что прикрывать цветом изъяны контура значит откровенно мошенничать. Ошибка — всегда ошибка, и сколько красок ни трать, ее все равно заметят.

Нет, учитель неправ. Днем, на мельнице, Ян Ливенс с полным основанием назвал его ограниченным и косным — ван Сваненбюрх именно таков. Картину можно, без сомнения можно, сделать, а он из упрямства и самолюбия отказывается слушать, отказывается понимать… Опять наступила неловкая пауза. Рембрандт, упорно созерцавший до этого свои волосатые руки, поднял глаза и перевел их на лысую, блестящую в свете свечей голову отца, ища у него если уж не поддержки, то по крайней мере сочувствия. Нет, ему заранее следовало догадаться, что его призыв о помощи не встретит отклика: в глазах Хармена Герритса Якоб ван Сваненбюрх был вместилищем всей земной мудрости, и мельник ответил сыну лишь укоризненным взглядом, которым смотрят на ребенка, если тот, набив карман камешками, гремит ими во время богослужения.

— Молодежь всегда такая, — прервав неловкую паузу, примирительно прозвучал неуверенный голос матери. — Она чувствует свою силу и думает, что может горы перевернуть.

— Совершенно верно, — подхватил художник, вспомнив собственную юность и рано пробудившиеся в нем силы, и в словах его прозвучали сожаление и снисходительность, которые всегда бесили Рембрандта в людях, чванящихся своей старостью. — В свое время я тоже верил, что нет такой задачи, которой нельзя разрешить.