Рембрандт - [19]

– Я этого не ведаю, ваша милость, и целиком полагаюсь на вас.

– Спасибо за доверие, доктор Калкун. Но я веду разговор сейчас скорее для себя, чем для вас. Мне надо самому утвердиться в своем решении. Вы меня понимаете?

– Отчасти, ваша милость. А это что?

– Мед, дорогой коллега. Подкрепитесь им. В наше чумное время он не помешает.

– А вино?

– Вино – само собой. Ваше здоровье!

Едва ли доктор Калкун в его молодые годы и при воистину бычьем самочувствии нуждался в донолнительном здоровье, но уж так заведено: пьешь – значит, пожелай здоровья.

– Ваша милость, когда вы что-либо предлагаете, то вряд ли требуется долгое обсуждение.

– Нет, доктор Калкун. Одно дело наука, когда перед тобой больной или здоровяк, и другое – это самое искусство, где вкус играет большую роль. Одно дело, когда есть вкус, и другое – когда его нет. Я серьезно говорю: все эти рассуждения мне необходимы, чтобы убедить самого себя, что я не ошибаюсь в выборе художника. Конечно, мне легче назвать имена уже зарекомендовавших себя художников. Однако этот ван Рейн чем-то притягивает к себе. Я видел несколько его портретов, и они поразили меня свежестью, своеобразным световым решением. Мне кажется, что Ластман уже оставлен позади. Ученик явно превзошел учителя.

Мало-помалу доктор Тюлп перешел на лекционный лад. Незаметно для себя и доктора Калкуна. В руках у него очутился столовый нож вместо привычного скальпеля.

– Конечно, если пригласить мастера Ластмана – может, риска будет меньше. Во всяком случае, любой риск можно списать на счет громкого имени. А с молодым посложнее. Здесь могут быть неожиданности. Но возможен и взлет. И что тогда? Это пойдет на пользу и художнику, и заказчикам. Посмотрите на этого итальянца. – Доктор Тюлп поворотился к стенке позади него. – Это пока малоизвестный итальянец. Кисть его не назовешь рафаэлевской. И все же… Посмотрите на фон, на передний план, на этот свет, падающий справа. Сильно? Безусловно! Я купил эту картину за двести флоринов и ничуть не жалею. Я всегда говорю о покровительстве науке. Она нуждается в том, чтобы ее поддерживали и поощряли. Но еще больше нуждаются в покровителях, которых в Италии называют меценатами, художники, артисты вообще. На этот счет мы немало вели разговоров с его светлостью Гюйгенсом. Мы с ним едины во мнении на этот счет. Он всячески одобрял покупку штатгальтером произведений искусства, особенно современного. Мастера нуждаются в поощрении. Вот, доктор Калкун, исходя из всего этого, и предлагаю моим коллегам остановить свой выбор на ван Рейне. Пока можно будет собрать для первого взноса по пятьдесят флоринов. Лично я внесу сто.

– Ваша милость, я с вами вполне согласен. Мои пятьдесят флоринов в вашем распоряжении.

– Доктор Калкун, я попрошу вас переговорить с остальными. Вот список.

Тюлп достал с этажерки небольшой лист плотной бумаги и передал собеседнику. Тот внимательно прочитал список.

– Здесь десять фамилий, ваша милость.

– Неважно. Кто-то, возможно, отпадет. По той или иной причине.

– Пожалуй…

– Я попрошу, доктор Калкун, не очень тянуть с этим. Если будет полное согласие, я начну разговор с ван Рейном, чтобы все окончательно решить. Лично я уже решил. Так и передайте коллегам. Можете сказать и о моих сомнениях. Впрочем, поступайте как знаете…

Рембрандт показал Лисбет еще четыре этюда с трупа. Бол, присутствовавший при этом, сказал, что его до сих пор подташнивает. Даже при виде этих этюдов.

Лисбет заметила, что мертвый преступник, по-видимому, при жизни был довольно красив. Во всяком случае неплохо сложен.

– Не то слово! – воскликнул Рембрандт. – Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.

Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали – справа налево. На другом – наоборот, слева направо. То ногами вперед, то головой. На последнем, четвертом этюде левая рука была обнажена до локтя, попросту говоря, с нее была содрана кожа. Рембрандт так ее высветил, что можно было изучить каждую жилку.

Бол сказал, что с трудом наблюдал, как доктор Хартманс оголял руку, а другой копошился в мышцах.

– Бол! – сказал ему Рембрандт. – Не будь таким неженкой. Может, и тебе придется писать какого-нибудь доктора с трупом.

– Никогда! – крикнул Бол.

Лисбет сказала, что, наверное, придется покончить с трупом, потому что этюдов набралось более двадцати. Однако брат ее был чем-то недоволен.

– Мне нужен свет. Свет с этого угла, – сказал он, показывая на левый верхний угол этюда. – Доктор Тюлп медлит с заказом, а мне хотелось бы поскорее усадить докторов вокруг стола.

– Ты хочешь сказать, Рембрандт, вокруг трупа?

– Разумеется! Доктора за анатомическим столом. У де Кейзера они сидят как на похоронах. С постными лицами. И молчат. Спрашивается: зачем тогда труп?

Бол вернулся и стал спиною к этюдам.

– Послушай, Бол, – обратился к нему Рембрандт. – Что делают врачи за столом? За анатомическим…