Рембрандт - [92]

И вот она сидит в своей запоздалой зрелой красоте против молодого человека, который годится ей в сыновья. Она встретила его сочувственно и гордо, с любопытством и радостью. Она смотрит на него и любуется. Голос у Титуса тихий, медлительный и такой застенчивый, а в глубине глаз притаились мрачные мысли. Тиция Коопаль видит, что Титус скрытен и ему тяжело живется. Она все поняла. Ей даже не к чему слушать, что он рассказывает. Темные глаза молодого человека и пальцы, смущенно бегающие по полям шляпы, красноречиво говорят за себя. В доме Рембрандта поселилась тревога. Тиции ясно, что преодоление этой тревоги не по плечу Титусу: все в нем выдавало слабодушие. Из слов его она заключила, что он боготворит отца. Внезапно и перед ней Рембрандт предстал в новом свете. Этот молодой человек, всем своим обликом и нравом так напоминающий Эйленбюрхов, молится на своего отца-крестьянина. При всем знании людей, при всей своей женской чуткости Тиция Коопаль никогда раньше так отчетливо не представляла себе значения Рембрандта как художника. Это ведь живописец, великий мастер. Гений возвысил его над крестьянским происхождением. Теперь она поняла это. Лейденский крестьянский парень, который, наперекор ее семье, отважился жениться на Саскии, — отнюдь не выскочка. Сестра Тиции любила его. Титус тоже любит его… Мечта Тиции о сыне, которого она так страстно желала, ожила с появлением Титуса. Она почувствовала, как ее обожгли немые слезы, и украдкой утерла их. Почему у нее не было сына?

Когда Титус взглянул на нее, полный чаяний и страха, он увидел мягкую и светлую улыбку.

— Я помогу тебе, — сказала она. — Сколько тебе нужно?

О, какую радость доставили ей внезапно просветлевшие глаза Титуса! На миг рука ее точно заблудилась… Но Титус схватил эту руку и склонился над ней. Возлюбленный и сын… Тиция дерзнула помечтать под его поцелуй…

XII

Аарт де Гельдер вел в доме Рембрандта почти отшельническую жизнь. Да иначе и не могло быть. Молодые художники, которым еще памятно было имя Рембрандта, издевались над работами великого художника, если они вообще попадали в поле их зрения, и называли его не иначе, как «старый колдун». Те же, которым его имя ничего не говорило, подсмеивались заодно с другими над этой кличкой или просто пожимали плечами. Даже те художники, которые несколько лет назад помогали ему, теперь уже больше не скрывали своей антипатии. Они не понимали прогрессирующей мрачности рембрандтовского творчества: в его работах тени становились вес гуще, краски — темнее, туманнее. Везде сияние блеклого золота и пурпура, и краски лежат на холсте жирными слоями. Великий художник и его судьба уже никого не интересовали. Да и молодые перестали заглядывать к Титусу, благо некоторые из них уже прославились и рассчитывали на лучшие гонорары у богатых торговцев. Филипс де Конинк сильно изменился. Волосы у него вылезли, он обзавелся брюшком. Несмотря на то, что об его юности, проведенной в доме Рембрандта, ходили всякие странные слушки, он был женат. О своем бывшем учителе он, видимо, больше совсем не думал.

Жизнь художников в Амстердаме протекала по-новому. Люди старшего поколения поумирали или были забыты. В зените была школа молодых, которые всячески поносили своих предшественников и воображали, что открывают новые пути. Де Гельдер, одержимый поклонник творчества Рембрандта, являлся их страстным противником. Было в нем нечто особое, что-то от поглощенного своим внутренним миром алхимика-мизантропа, занятого в своем подземелье поисками золота: какое-то фанатическое влечение ко всему неведомому, завуалированному. Он презирал равнодушную, плоскую и в то же время более резкую, усвоенную его сверстниками манеру живописи. По его мнению, эти господа смотрели на природу равнодушными глазами, слепыми к скрытым в ней тайнам. А он превыше всего любил ночь с ее мистикой и овеянные тайной ночи картины своего учителя. Его собственные произведения были, казалось, пронизаны тем же золотым мерцанием, над которым колдовал его великий учитель и за которое молодые люди наделили его иронической кличкой. Де Гельдеру представлялось, что он при Рембрандте как бы оруженосец старого короля или последний страж на степах священной крепости. Он никогда не раскаивался в решении, принятом им в юности. Он принадлежал к числу тех, кто не кочует по жизни, а углубляется в нее. Первое время, когда он еще изредка заглядывал в «Герб Франции» и, забыв свою застенчивость, пламенно и всеми силами души выступал в защиту Рембрандта, над ним сначала смеялись, а позже совсем перестали его слушать. Де Гельдер подозревал даже, что в этой среде его считали чудаком. Оскорбленный, но уверенный в своей правоте, отдавая себе полный отчет в своей приверженности к Рембрандту, де Гельдер остался в мастерской на Розенграхте. Он оберегал Рембрандта, не отступая от него ни на шаг. Он повсюду следовал за ним по пятам: как бы не случилось с учителем беды…

Впрочем, есть в Амстердаме еще и другой художник, с которым де Гельдер знаком и который разделяет его восхищение Рембрандтом. Корнелис Сейтхофф на год моложе де Гельдера. Этот длинноногий, жизнерадостный художник-маринист больше торчит у моря или шатается с капитанами дальнего плавания по кабакам, чем работает. Его мастерская расположена над трактиром. Обычно он ночует в своей светлой квадратной мастерской, если только не застрянет у какой-нибудь сговорчивой девицы или не составит на всю ночь компании жене какого-нибудь из находившихся в плавании моряков. Его мастерская вся завалена сувенирами из Ост-Индии. По его просьбе знакомые капитаны привозят ему всякие редкостные безделушки: языческих идолов, засушенных рыб, птичьи чучела, изделия из кости и дерева, кораллы, раскрашенную керамику — все это у него размещено по стенам, между картинами. Над его кроватью — целая выставка оружия, потому что Сейтхофф фехтует и стреляет, как прирожденный солдат, и состоит знаменосцем в одной из стрелковых гильдий. Оттого он и проводит больше времени в тире, чем в мастерской, у мольберта, хотя именно кисть художника кормит его.