Рембрандт - [2]

Он отказывается принимать друзей, даже Францена, этого старого и доброжелательного советчика, или Сегерса, которого он так любит. Ни видеть, ни слышать никого не хочет. Кто может помочь ему? Он не выходит даже погулять, разве только под вечер, да и то все реже и реже. На улицах он жмется к стенам домов, прячась в их тени. Выбирает пустынные набережные и переулочки, куда мало кто отваживается заглянуть. Его пугает каждая встреча с людьми, прежде всего с торговцами картин; они, эти лицемеры, будут, конечно, дотошно выспрашивать о его новейших работах. Но он хорошо знает, что за его спиной они пожимают плечами, а живописцы, собравшись в кабачке Аарта ван дер Неера, ругают его последние картины.

Дома, за обеденным столом, он прикидывается хладнокровным и уверенным в себе-; чтобы спокойно, как подобает, прочитать главу из священного писания и молитву. Потом, вернувшись в гулкую тишину своей мастерской, он с горечью признается себе, что все это — ханжество перед лицом всевышнего; и он избегает вопросительного взгляда темных детских глаз Титуса.

За окнами веет горячий летний ветер. Он приносит с собой в город запахи сена и соленой морской воды. В унылых городских садах цветут подсолнухи и доживают свой короткий век чахлые цветы шиповника. Грозовые свинцово-синие тучи нависают по ночам над городом. Рембрандт лежит без сна, вглядываясь в зловещий полумрак, изредка прорезаемый вспышками молний; он вздыхает и ворочается в постели и лишь под утро забывается недолгим тревожным сном.

Иногда в нем оживают воспоминания…

Амстердам. Много лет назад. Тот же дом.

Только рядом с ним Саския, юная и сияющая. Бурные и нежные любовные ночи, дни, озаренные пьяной радостью творчества. Он пишет с каким-то самозабвением, без устали гравирует; любовь Саскии, безоблачное счастье их молодого супружества рождают в нем чувство всемогущества. В ту пору он был еще знаменит, его чествовали, им восхищались. Он был в моде, заказы так и сыпались со всех сторон. Но всегда, среди любой работы, его тянуло писать одну только Саскию; пусть купцы и доктора дожидаются заказанных ими больших групповых портретов или сцен на библейские темы, — его любовь прежде всего! Порой, когда Саския хлопотала по хозяйству, он тихонько подкрадывался к полуоткрытой двери и восхищенным взором наблюдал за ней, а затем быстро и безошибочно запечатлевал ее образ на первом попавшемся под руку клочке бумаги, на серебряной или медной пластинке; ему доставляло огромное удовольствие показывать потом Саскии, как и где он ее застиг. Ее удивление и ее радость приводили его в восторг. Однако больше всего он любил заставать Саскию врасплох в ее тихой комнатке; он подхватывал ее на руки, и она, шаловливо сопротивляясь и смеясь от неожиданности, крепко прижималась к его груди. Он нес ее в залитую солнцем мастерскую и усаживал рядом с собой в самый сноп солнечного света, в котором плясали золотые пылинки. Оставшись с ней наедине, он жадными пальцами ощупывал ее фигуру, расстегивал платье и смотрел на Саскию таким дерзким взглядом, что она смущалась и краснела, но все же отвечала ему улыбкой.

Он порывисто и жарко целовал ее, любуясь ее гладкой, отливавшей жемчужным блеском кожей там, где ее не скрывала одежда, потом торопливо приносил ворох блестящих шелков — парчу, атлас, шуршащий зефир золотистых, темно-синих, изумрудных и пурпурных тонов. Искусной рукой он проворно драпировал ее в эти шелка, и она представала перед ним какая-то совсем новая, в фантастическом великолепии, с терпеливой и ласковой улыбкой на губах.

Рембрандт гордо и радостно смеялся. И все же ему всегда казалось, что наряд ее еще недостаточно роскошен! Он отступал шага на два назад и пытливо всматривался в нее; затем открывал тяжелые дверцы резного шкафа, тщательно и придирчиво выбирал из ларца драгоценности, поглотившие значительную часть приданого Саскии, — но ведь все эти сокровища предназначались только для нее! Он отбирал сверкающие каменья, чтобы украсить ее; иногда это были рубины — застывшие крупные капли темно-красного, густого вина, или же молочно-белые опалы с перламутровым отливом; а иной раз он извлекал из ларца тяжелые золотистые топазы или блестящие кораллы с гранями самой разнообразной формы; он перебирал тяжелые кованые золотые цепи и не раз царапал пальцы об острия серебряных булавок.

Украсив ее белую круглую шею ожерельями, он обвивал широкой цепью золотые душистые волосы Саскии, так что ее головка, еще более прелестная, чем всегда, начинала клониться под тяжестью сверкающего груза. Тогда он подносил ей зеркало, и оба они, молодые и шаловливые; дружно смеялись над чудесными превращениями, которые он придумывал для нее.

И вот она перед ним, его юная цветущая подруга, — всякий раз в миом, роскошном наряде; и всякий раз он торопливыми штрихами набрасывал рисунок, дрожа от нетерпения запечатлеть поскорее игру красок.

Так проходили первые месяцы их любви.

Теперь их очарование терзает Рембрандта, и порой он даже сомневается, действительно ли это он, тот влюбленный, с бокалом искристого вина в поднятой руке там, на картине, рядом с Саскией.