Рембрандт - [111]

За стеной — спальня Корнелии. Сейтхоффу слышно, как Корнелия иной раз тихонько мурлычет что-то, укладываясь спать… Гребни и ожерелья тихо звякают, когда она их снимает. Если Рембрандт не очень храпит, то Сейтхофф, задерживая дыхание, припадает ухом к стенке и слушает. Он различает, как Корнелия движется по комнате, как шлепают ночные туфельки; а вот она проводит щеткой по волосам. Сейтхофф закрывает глаза и мысленно представляет себе, как юное тело Корнелии освобождается от одежд. На плечи ее ниспадает тяжелая благоухающая волна с золотым отливом… Он стонет в жаркой истоме и зарывается лицом глубоко в подушку — ах, если бы зарыться в копну ее роскошных волос!..

Так как Сейтхофф прочно водворился на Розенграхте, то и пожитки его мало-помалу перекочевали туда. По стенам развешаны чучела рыб, над головами обитателей дома раскачиваются подвешенные на шнурках морские ежи. На полочке в углу осклабилась фигура китайца, сделанная из мельчайших раковин. А над кроватью Сейтхоффа по-прежнему блестят на щитах все виды холодного оружия: кинжалы, мечи, эспадроны, некогда вызывавшие острую зависть у де Гельдера.

Сейтхоффу без особого труда удалось подчинить своей воле отца Корнелии. Как только Рембрандт начинает проявлять признаки беспокойства, теребит пуговицы на халате и всякими другими способами обнаруживает желание уйти, Сейтхофф наглухо запирает двери. Рембрандт, послушный, как ребенок, снова садится на свое место и подчиняется чужой воле. Но былое непреодолимое упрямство Рембрандта нет-нет, да снова дает знать о себе. В таких случаях решительность, с которой Сейтхофф запирает двери, уже не отпугивает мастера. Он сбрасывает с себя халат, что-то бормочет, подкручивает усы и ищет шляпу. Сейтхоффу не остается ничего другого, как прибегнуть к хитрости. Заслоняя собой дверь и размахивая мелком, он произносит отчетливо и вызывающе:

— Держу пари, учитель, что мавра я все-таки нарисую лучше вас!

Эти громко и самоуверенно сказанные слова заставляют Рембрандта насторожиться.

— Мавры… лучше рисовать…

Медленно воспринимает он смысл услышанного. «Мавр» — это слово будит в нем воспоминания о далеких шумных днях, о чем-то ярком, красочном… Морские порты, унизанные флагами… Чужестранцы, матросы… Кинжалы и тюрбаны…

Он взглядывает на Сейтхоффа, и губы его кривит презрительный смешок. Но Сейтхофф — хотя отлично знает, что у Рембрандта мавры получаются несравненно лучше, чем у него, умеющего писать только воду и корабли, — еще раз повторяет свой вызов.

Рембрандт, припадая на больные ноги, пересекает мастерскую. Он ищет мелки. Сейтхофф подсовывает ему бумагу. Втискивает в руку мелок. Рембрандт сдвигает широкополую шляпу на затылок, чтобы поля не бросали тень на бумагу.

Мавр… Дрожащая рука ищет, с чего начать, мелок, раскачиваясь, неуверенно двигается по бумаге. За работой Рембрандт забывает, что он собирался куда-то; забыл он, конечно, и про пари. Он все рисует и рисует. Прошлое, пройдя через смутный туман воспоминаний, складывается в образы, приобретая тем больший блеск и четкость форм, чем больше листов бумаги он заполняет ими. Как ублаженный тигр, старый Рембрандт тихо урчит. Вот уж листами усеяна вся мастерская. Он заполняет их один за другим, небрежно топча упавшие на пол. А когда уже совсем темно, Сейтхофф отваживается снова показаться в мастерской.

— Учитель, пора спать.

Кивнув, Рембрандт, послушный как ребенок, раздевается и ложится.

Бывает и так, что он не отказывается от своего намерения выйти из дому, пока Сейтхофф не спустится вниз и не принесет кувшин мозельского вина и бокалы. Тогда Рембрандт начинает смеяться, захлебываясь; словно ему на сей раз удалось провести своего стража. И у самого Корнелиса Сейтхоффа мелькает мысль: а уж не попался ли он в самом деле на удочку Рембрандта?

Приходит в мастерскую и Корнелия. Она рада, что страсть ее отца к алкоголю можно удовлетворить несколькими бокалами вина. В сумерках слышен звон чоканья. Рембрандт быстро становится шумлив и разговорчив. Он рассказывает какие-то бессвязные и мало понятные истории, от которых Корнелии делается жутко. Против нее на столе лежит широкая спокойная рука Корнелиса Сейтхоффа. Как страстно ей хочется, чтобы эта рука умиротворяюще коснулась ее руки! Ома так одинока, и ее так пугает поведение отца… Но она боится шевельнуться. Когда Рембрандта, наконец, смаривает сон, она встает из-за стола и уходит из мастерской. Сейтхофф же помогает старому художнику улечься. Рембрандт тихо лепечет что-то во сие.

Но Рембрандт становится все воинственнее. Однажды вечером он впал в сильное возбуждение и пригрозил Сейтхоффу кулаком за то, что тот помешал ему уйти. Когда Корнелис загородил ему дорогу на лестницу, Рембрандт попытался оттеснить его. Сейтхоффу пришлось применить силу… Втолкнув учителя назад в мастерскую, он захлопнул дверь и наложил снаружи засов. Рембрандт глухо забарабанил по деревянным створкам двери. Голос учителя звучал гневом, он что-то нечленораздельно выкрикивал. Сейтхофф был потрясен собственным поступком. Он сошел вниз, в комнату, которая раньше принадлежала Титусу и Магдалене и в которой теперь днем находилась Корнелия. Поздоровавшись с ней — вообще-то он никогда не входил сюда без приглашения, — он смущенно рассказал все Корнелии, уверяя ее, что другого выхода не было… Поднявшись, она уставилась на него широко открытыми глазами. Краска медленно прилила к ее щекам. А Сейтхофф думал: «Что скрывается за этим пристальным взглядом? Сердится она или прощает?» Так и стояли они друг против друга, не произнося ни слова. Часы тикают. Каждый слышит дыхание другого. Корнелис Сейтхофф еще никогда не оставался наедине с Корнелией, никогда не находился в такой непосредственной близости от нее и никогда еще не чувствовал себя в ее присутствии так смущенно и растерянно. В одном он не сомневается: он любит ее, любит до сумасшествия. И пока он думает: «нет, я никогда не осмелюсь заговорить с ней об этом», вожделение опережает его мысль, и хотя сквозь испуг и счастье он сознает, что это безумие, он все же бросается перед ней на колени и припадает головой к ее упругому и крепкому бедру.