Рембрандт - [109]

Корнелис Сейтхофф стремительно подался назад, но было уже поздно. Он снова увидел ее: рослую и золотоволосую, очаровательную в своей юной женственности. Зрелище это въелось в его сознание, как въедается травильная кислота в штрихи, нанесенные на медь. Вернувшись домой, он уже не смог работать. Никогда еще не испытывал он такого беспокойства. По рассеянности он дважды вымыл руки перед едой, а когда встал из-за стола, оказалось, что он почти ни к чему не притронулся. Вечером он пошел в свой излюбленный портовый кабачок. «Принц Маурин» стоял на якоре в дельте реки Эй, значит, искать его команду нужно в кабаке. Сейтхофф пил, пил и удивлялся, что ему не становится от этого веселее. Тоска по-прежнему щемила сердце. Вдруг он встал и решил пойти домой спать. Приятели подняли его на смех. Разозлившись, он поспешно вышел и громко хлопнул дверью. Вдогонку ему грянул взрыв хохота… А Корнелис Сейтхофф чуть не плакал. Он был пьян, и небо трепыхалось, как парус, — вверх, вниз. Привалившись к деревянному забору, Сейтхофф с досадой покачал головой. Нынешней ночью ему не хотелось идти к Флоринде. Она явно стареет. Она на десять лет старше его, да и путается со всеми подряд. Сейтхофф прижал руку к сердцу и снова покачал головой. Ей не унять его тоски… Она готова утешить кого угодно!.. Сейтхофф несколько раз подряд повторил вслух: «Не хочу, не хочу!» Шатаясь, побрел он по улицам, не разбирая направления. Какая-то женщина под вуалью вскрикнула, когда он наскочил на нее. Заплетающимся языком он что-то пробормотал ей вслед. Миновав несколько улиц, он опять остановился. На заброшенном пустыре между двумя домами сушилось белье. С влажной от росы травы он поднял черную шелковую шаль и повязал ее себе на руку.

«Вот я и облачился в траур», — сказал ом себе и снова заплакал.

Очутившись перед одним из публичных домов, он тщательно обследовал свои карманы. Нашел четыре мелкие монетки и пересчитал их, стоя на пороге. Потом кивнул освещенным окнам и пошел дальше. Ноги его машинально ступали по хорошо знакомой дороге.

Встретив ночного сторожа, Сейтхофф остановил его и схватил за руку. Тыча в черную повязку на своем рукаве, он сказал:

— Видишь, я в трауре. Да, в трауре, — повторил он. — Титус умер, и де Гельдер сегодня утром уехал. И от Флоринды никакого толку. Она с кем угодно…

Ночной сторож, разозлившись, стряхнул с себя его руку.

— А ну-ка проваливай, пока цел, не то свистну полицейского, он покажет тебе траур, бродяга ты этакий!

Сейтхофф разочарованно отстал от сторожа и побрел дальше. На глазах у него стояли слезы. Никогда еще мир не казался ему таким мрачным.

— Ну вот я и один. Покинутый… Все меня покинули… И от Флоринды никакого толку…

Он уснул на мостовой, под дождевым навесом, свернувшись калачиком. Проснулся он — окоченевший, с болью во всех суставах. Спину ломило, голова была тяжелая. Крепко стиснув зубы, он с трудом потащился домой сквозь предрассветную мглу. Не раздеваясь, бросился на нетронутую постель.

Проснулся Сейтхофф после полудня. Он был трезв, но чувствовал себя, как четвертованный. Проклиная все на свете, два дня вылежал в кровати и решил, что с него хватит. На следующий вечер он уже хохотал и распевал в тире и играл своей рапирой, как сумасшедший.

XXII

Весной Рембрандт внезапно перестал писать.

Корнелия, встревоженная непонятным поведением отца, часто прибегала в мастерскую. Она заставала Рембрандта на возвышении, пристроенном по его желанию под окном, для лучшего освещения. Ссутулившись, в своем сером в глубоких складках халате, широком и причудливом, как еврейский лапсердак, он сидел неподвижно, вперив взор в пространство. Палитра и кисти лежали рядом, но подрамник стоял пустой.

Беспокойство Корнелии все возрастало, она начала следить за каждым шагом отца. Время от времени он вставал, дрожащими руками снимал халат, тяжело ступая, спускался по лестнице и выходил на улицу. Десятки раз она уже наблюдала это. Через час-полтора он обычно возвращался домой, спотыкаясь, усталый. Потом начал задерживаться подольше, а иной раз не возвращался до поздней ночи. Корнелия сидела дома в одиночестве около остывшего ужина, тревожась за отца, не зная, что подумать, что предпринять, пока зеленый весенний свет за высокими окнами не переходил в ночной сумрак. Когда же Рембрандт, наконец, возвращался, он отказывался от ужина, поднимался к себе наверх и ложился спать.

От него нельзя было добиться ни слова. Если Корнелия потихоньку заходила в мастерскую проверить, все ли в порядке, он молча смотрел на нее. Его странная улыбка часто вызывала у девушки слезы. Время от времени он что-то бормотал, чего Корнелия не могла разобрать, или как-то беспомощно жестикулировал. Потом снова погружался в тупую задумчивость, и похоже было, что до его сознания уже ничего не доходит.

Корнелия мужественно держалась последние годы и с большим самообладанием приняла все удары, обрушившиеся на их дом. Но теперь силы ее иссякли. Двойственная жизнь отца, больше походившая на умирание, с каждым днем все сильнее беспокоила ее. У нее тревожно билось сердце, когда она видела, что Рембрандт собирается уходить, и мучительное предчувствие томило ее, пока он не возвращался. Как-то вечером она почувствовала, что от него разит винным перегаром. Это открытие, так внезапно разъяснившее частые отлучки отца, потрясло ее. Ей не верилось. Она всматривалась в Рембрандта обострившимся взглядом и никаких признаков запоя не обнаруживала. Но все удлинявшиеся прогулки отца говорили сами за себя. «Неужели же ему суждено так окончить жизнь?» — в отчаянии спрашивала себя девушка.