Рембрандт должен умереть - [13]

– Наоборот, очень даже вовремя, смотри, какая красота! Я тебя сейчас познакомлю… Марсель! Марсель! – И, переходя на пулеметный, хоть и с жутким русским акцентом, французский: – Знакомься, это мой старый друг из Москвы, Иван, он вообще-то художник, но случайно оказался банкиром… Ваня, а это вот Марсель из Монреаля, это его шедевры на стенах. Да брось ты уже где-нибудь свои чемоданы!

И правда, Иван так и стоит с багажом в руках посреди вернисажа. Пока он складывает сумки в углу, Макс уже знакомит Марселя с кем-то из вновь пришедших, а Ивану показывает пухлой ручкой: мол, погоди чуть-чуть, сейчас вернусь. Штарк оглядывает зал. Здесь многолюднее, чем того стоят затейливые, но малопримечательные картинки на стенах: террако-тового цвета фигурки в причудливых позах, сплетающиеся то ли в танце, то ли в какой-то экзотической борьбе. Впрочем, Макс и холодильник эскимосу способен продать, с ним этот Марсель уж точно не пропадет. Иван проталкивается к бару: Финкельштейна сейчас лучше не отвлекать.

За следующие два часа Макс подходит к нему еще дважды. Иван успевает изучить каждый мазок на картинах канадца. От шампанского у него нещадно болит голова. Но наконец толпа начинает редеть – и через двадцать минут галерея пуста, словно гости услышали некий сигнал, переданный на недоступной Ивану частоте.

Макс живет неподалеку, в бывшем мясном районе. Ухватив портплед Штарка, он стремительно катится вперед, пиджачок нараспашку, рубаха выбилась из штанов. Они почти цирковая пара, толстый и тонкий. Кто из них местный, нет никаких сомнений с первого взгляда. Макс вообще везде свой, вот и в Нью-Йорке прижился, и на всех языках трещит.

В лофте на Гансевоорт-стрит, однако, галерист живет совсем один; Штарк даже немного гордится тем, что у него хотя бы есть Фима.

– Настена ушла в прошлом году, – объясняет Финкельштейн, доставая из холодильника две бутылки «Хайнекена». (После шампанского? Да почему бы и нет, хуже вряд ли будет.) – Ну, это был вопрос времени на самом деле. Погляди на меня; я ей, конечно, не пара. Так что это короткая история, давай лучше свою длинную.

С Финкельштейном Штарк познакомился в поезде «Свердловск – Москва». Иван бежал от живописи и Софьи, Макс готовился к штурму столицы. В Москве они даже снимали на двоих квартиру; совсем скоро за нее платил один Макс, который все время чем-то торговал. Его фирма после череды слияний именовалась величественно: «Эмика Плюс Суперброкер Трансконтиненталь», но своего склада у нее не было, потому что заниматься она должна была чистым посредничеством. Это не всегда получалось. Балкон квартиры, где обитали Финкельштейн и Штарк, был то завален гнусной зеленеющей колбасой, то заставлен ящиками с советским полусладким шампанским, которое они, давясь, пили вместо воды, потому что покупатель соскочил. На кухне ночами играли в преферанс, на диване спал дагестанец, прибывший с товаром, о котором не говорили вслух. Иван учил английский, заткнув ватой уши. Макс ни за чем подобным замечен не был, но именно он отвалил в Штаты в 93-м. К тому времени у него была в Москве и своя квартира, и «Фольксваген», но было понятно, что это не его город: Финкельштейн не хотел торговать компьютерами, не интересовался нефтью и углем. Он был артистической натурой и страдал от окружающей грубости гораздо сильнее, чем Штарк, умевший ее игнорировать.

На самом деле оба они были люди девяностых, просто по-разному вросли в это удивительное десятилетие: Макс развил бурную деятельность и, будто акула, не позволял себе ни на секунду остановиться. Иван же вообразил себя камнем в бурном потоке. Течение шевелит его и медленно сглаживает, но не может ни унести, ни изменить его сущность. Он видел, что, если не участвовать, можно оставаться собой, и ему это нравилось.

С тех пор как Макс уехал, они с Иваном виделись раз пять, и всё в Нью-Йорке: аналитик приезжал на какие-то конференции, галерист обживался и строил репутацию в Челси, как раз в 90-е ставшем главным галерейным районом. Макс женился на русской модели на пятнадцать лет младше него. Иван успел и жениться, и развестись. В общем, у каждого была своя жизнь, и они уже почти не были друзьями – скорее так, добрыми знакомыми. Но Штарк знал, что, если понадобится, многое сделает для Финкельштейна. И чувствовал, что тоже может рассчитывать на Макса.

Про «Бурю на море Галилейском» Штарк излагает сжато и деловито, не упоминая о Софье. Он же пока не уверен, что она на самом деле участвует в федяевской афере; по крайней мере, так Иван объясняет самому себе столь важную купюру в рассказе: оставляем только факты.

Если подумать, объяснение напрочь лишено логики: никакой «Бури» он пока тоже не видел. Просто неуютно Ивану говорить о Софье. Макс вообще-то знает его свердловскую историю – услышал ее еще тогда, в поезде: Штарку нужно было кому-то излить душу. Упомянуть Софью сейчас – будет ночь воспоминаний, пока не выпьют все в доме. А времени на самом деле мало, может, и не до утра.

– В общем, я, видишь, впутался в историю с ограблением Музея Гарднер, – заключает Иван. – Скоро федяевские ребята меня найдут, может, даже через несколько часов. Знаешь, было бы здорово, если бы за всем этим кто-то понаблюдал со стороны. В Бостоне. Кто-нибудь разбирающийся. А то всякое может случиться… Ты не в курсе, как бы это устроить?