Реликвия - [2]

Право, никакое другое обвинение не задело бы меня столь же болезненно. И не потому, что слова Топсиуса грозят мне церковным судом как безрассудному осквернителю родовых могил; я землевладелец и командор; следовательно, громы церкви пугают меня не больше, чем осенние листья, слетевшие мне на зонтик с засохшей ветки; к тому же церковь, взыскав положенную мзду за погребение наших костей, слагает с себя заботу о том, покоятся ли они после этого под сводом мраморного надгробия или же странствуют по свету, побрякивая в оберточной бумаге. Но утверждения Топсиуса могут уронить меня в глазах либеральной буржуазии. А в наш, банкирско-семитический век именно вездесущая и всемогущая либеральная буржуазия распределяет все блага — от теплого местечка в банке до звания командора ордена Непорочного зачатия. У меня есть дети, я не лишен честолюбия. Либеральная буржуазия любит, лелеет, охотно принимает в свое лоно дворянина, чье имя подкреплено родовыми замками и поместьями: это драгоценное старое вино, которым можно облагородить винцо молодое и кислое; но она — и с полным основанием — ненавидит бакалавришку из дворян, который заносчиво расхаживает у нее под самым носом, кичась костями своих пращуров, как бы в насмешку над ней, либеральной буржуазией, не имеющей предков и не располагающей их костями.

Вот почему я настоятельно прошу моего просвещенного друга (который отлично видел через свои проницательные очки, что именно завертывал я в эту бумагу и в земле Египетской, и в земле Ханаанской), чтобы в следующем издании «Обследованного Иерусалима» он отринул щепетильное академическое целомудрие, отбросил высокомерную брезгливость философии и открыл всей ученой и чувствительной Германии настоящее содержимое этих свертков; пусть скажет правду столь же чистосердечно, как я говорю ее в этих записках, набросанных в дни праздности и досуга. В них запечатлена Истина — плетется ли она, спотыкаясь, под тяжкими доспехами истории или резвится в яркой личине фарса.

I

Моим дедом был его высокопреподобие Руфино да Консейсан, лиценциат богословских наук, автор назидательного «Жития святой Филомены» и настоятель монастыря в Амендоейринье. Отец мой, крещенный во имя пречистой девы да Асунсан, носил имя Руфино да Асунсан, а фамилию Рапозо и жил в Эворе с моей бабушкой, Филоменой Рапозо, по прозвищу «Толстуха»; бабушка Держала кондитерскую лавку на улице Лагар-дос-Дизимос, а сын ее служил по почтовому ведомству и пописывал для своего удовольствия в газете «Светоч Алентежо».

В 1853 году достопочтенный служитель божий, дон Гаспар де Лорена, епископ Хоразина (что в Галилее), прибыл в Эвору на празднование дня святого Иоанна и поселился у каноника Питы, к которому мой будущий отец захаживал попросту, поиграть вечерком на гитаре. Желая оказать любезность обоим священнослужителям, молодой человек послал в «Светоч» заметку — плод усердных розысков в «Сокровищнице проповедников»: он поздравлял Эвору с выпавшей ей честью принимать в своих стенах знаменитого прелата дона Гаспара и называл его «ярким светильником церкви и столпом благочестия». Епископ Хоразинский вырезал заметку из «Светоча» и спрятал на память между страниц своего молитвенника; и с той минуты все в папеньке стало ему мило: и то, что он всегда ходил в чистой сорочке, и то, с каким чувством он пел под гитару балладу о графе Ордоньо. Но когда его преосвященству стало известно, что этот симпатичный загорелый юноша, Руфино да Асунсан — духовный и, более того, родной сын старого друга, Руфино да Консейсан, с которым они когда-то учились в семинарии Сан-Жозе, а позднее в университете, вместе блуждали по путаным тропам богословия, — расположение его к моему отцу возросло до чрезвычайности. Отъезжая из Эворы, он подарил молодому человеку серебряные часы; мало того, оказал ему протекцию; и вот, проскучав несколько месяцев в Порто в должности стажера, юный Рапозо был назначен, в обход всех правил, инспектором таможни в Виане.

Папенька прибыл в приветливую долину Энтре-Миньо-и-Лима, когда зацветали яблоневые сады. Вскоре он свел знакомство с неким лиссабонским сеньором командором Г. Годиньо, проводившим лето с двумя племянницами на берегу реки, в усадьбе Мостейро, старинном родовом поместье графов де Линдозо. Старшая из девиц, дона Мария до Патросинио, носила темные очки и каждое утро ездила на ослике в город под охраной ливрейного лакея, чтобы не пропустить мессу в церкви св. Анны. Младшая же сестра, дона Роза, барышня смуглая и пухленькая, играла на арфе, декламировала наизусть стихи из «Любви и меланхолии» и, надев длинное белое платье, целыми часами гуляла под вязами на берегу реки, собирая букеты полевых цветов.

Новоиспеченный инспектор зачастил в Мостейро. Таможенный солдат нес за ним гитару. И когда командор усаживался за триктрак с другом дома, младшим судьей Маргариде, а дона Мария до Патросинио уходила наверх молиться и перебирать четки, папенька оставался на веранде подле доны Розы. Он любовался белым диском луны, стоявшим над рекой, и, тревожа тишину рыданиями гитары, воспевал печали графа Ордоньо. Иной раз он сам играл с командором в триктрак, а дона Роза, с цветком в волосах, устраивалась рядом со своим дядюшкой, уронив на колени книгу. Молодой Рапозо щелкал игральными костями и ощущал на своем лице взгляд ее ласковых глаз, опушенных густыми ресницами.