Религия и наука - [8]

Вообще, нельзя верить умом. Ум невольно пытается постичь непостижимое, и всякая такая попытка, если она не приводит его к смиренному сознанию своего бессилия, только более его смущает и более колеблет ту таинственную восприимчивую способность души, которая не есть ни воля, ни мысль, ни чувство, ни сила рассудка. Религиозные убеждения воспринимаются и усваиваются только этою таинственною способностью. Мне помнится, что Хомяков в своих философствованиях где-то не без иронии отзывается о французском выражении «вера угольщика». Напрасно. Знаю, что есть и должны быть степени более уясненных и сознательных усвоенных верований; но в основании их все-таки ложится та смиренная, покорная и непоколебимая вера, которая предполагается в угольщике.

Я не имею притязания писать психологический или этический трактат. Представляя читателю некоторые мысли по вопросу, который считаю более важным, чем все другие земные вопросы, я прошу снисходительного отношения к тому, что в изложении моих мыслей может оказаться неясным, неполным, отрывистым, несистематичным. От читателя зависит по своему усмотрению исправлять ошибки и восполнять недостатки. Моя цель – дать ему повод при поверке моих взглядов самому всмотреться и вдуматься в предмет моего мышления. Быть может, он убедится, что при правильном отношении к науке она не побеждает веры, как говорит Кавелин, а ею побеждается и в ней утверждает.

VI

Краеугольный камень, коренное условие религиозных верований заключаются в сознании бессмертия души, того духовного я, о котором я упомянул. Это сознание нам прирождено и оправдывается возможными каждому из нас над собою наблюдениями.

Мы слишком редко обращаем внимание на затаенную силу присущей нам духовной стихии. Она не всегда обнаруживается среди обычной суеты жизненного обихода. Но есть минуты, когда она вдруг себя заявляет, – и тогда повелительно охватывает в нас и мысль и чувство. Одного воспоминания, случайно чем-нибудь вызванного, достаточно, чтобы в часы беззаботного досуга в нас трепетно забилось сердце и печальная тень легла на все, что нас окружает. Иногда, наоборот, во времена тревожных опасений и тяжелого раздумья, при первом просвете во мгле удручающих нас забот, мы чувствуем, что все духовное настроение в нас переменилось и мы как будто мгновенно пересозданы. – Почему беззаботное настроение так непрочно? Почему мы так легко поддаемся надежде?

Мы мало вдумываемся и в значение силы и свойств наших воспоминаний. Иногда нам стоит только на минуту обратиться мыслью к тому, что когда-то было, припомнить слово, взгляд, местность, – и все, в настоящем, тотчас заслонится прошлым. Но что именно припоминается так живо, что влияет и потрясает так сильно, когда припоминается, – что живет такою прочною, легко пробудною, отзывчивою жизнью в глубине нашей души? Исключительно то, что было предметом или причиной душевных волнений. Все остальное увяло, отпало, умерло, как листва в позднюю осень. Оно не забыто. Мы можем и об этом остальном вспоминать более или менее отчетливо и точно, но не менее холодно и равнодушно, чем точно и отчетливо. Мы можем о том говорить с другими, и даже иногда говорить охотно, потому что оно в других может возбуждать участие. Но в нас лично это участие оледенело. Перебираем такие воспоминания, как можем перебирать сухие листья между пальцами. Знаем, что листья некогда были свежи; но теперь они завяли и сухи. Почему внутренний, никогда не дремлющий поток мысли стремится, помимо нашей воли, к таким воспоминаниям, которые нас наиболее волнуют, и в особенности к тем, которые звучат сожалением или упреком? Почему содержание жизни как бы делится на две доли, и только одна из них неразрывно с нами связывается? Различие не может существовать на время. Оно должно означать, что с нами перейдет в другой мир неразрывно с нами связанная доля.

На мысль о том, другом мире нас могут наводить обыденные в жизни случаи. Мы часто встречаемся с похоронами. Каждые похороны – Траппистское «memento». Кто на очереди? Быть может мы сами. Проходя по людной улице большого города, мы можем вообразить себе, что мы все паломники, все идем на богомолье. Цель одна, хотя различны места и часы ее достижения. Кто на одно кладбище, кто на другое. – Везде, когда путь свершен, поставится крест, чтобы засвидетельствовать, что цель достигнута. Если же мы между тем оглядываемся на нашу жизнь, останавливаясь мыслью на тех событиях или случаях, которые были причинами главных поворотов нашего жизненного пути, мы нередко замечаем, что поворотные точки обозначены чьими-нибудь могилами. Если бы те, кто легли в те могилы, остались в живых, весь путь был бы другой. Чья воля открывала те могилы?

Хомяков говорит:

«…Вглядись душой в писанья

Галилейских рыбаков:

И в объеме книги тесной

Развернется пред тобой

Бесконечный свод небесный

С лучезарною красой.

Узришь, – звезды мыслей водят

Тайный хор свой вкруг земли;

Вновь вглядись, – другие всходят;

Вновь вглядись, – и там, вдали,

Звезды мыслей, тьма за тьмами,

Всходят, всходят без числа…»

В той книге, которую Хомяков называет «тесною», действительно заключается бесконечно более, чем с первого взгляда может казаться. Чем более в нее вчитываешься, тем более в том убеждаешься. Отцы церкви часто высказывали эту мысль. Некоторые говорили, что одни и те же изречения имеют троякий смысл: буквальный, исторический и иносказательный. Мне часто приходит на мысль к таким изречениям причислить и слова Господа Иисуса Христа, обращенные к слепым и нам переданные Евангелистом Матфеем (9, 29): «По вере вашей будет вам». Слепым было даровано зрение. Нам обетована, по мере нашей веры, благодать в сем мире и в будущем. Но кроме того, быть может, и самые виды блаженного бытия в некоторой мере будут соответствовать нашим верованиям. По другому глаголу Господа, в доме Его Отца много обителей.