Реквием в Вене - [56]

— Вечный художник, — констатировала Берта чуть ли не со вздохом.

— Я бы сказала, скорее, вечный зануда. То есть я хочу сказать: как можно в восемнадцать лет, в расцвете молодости и прекрасного здоровья, постоянно твердить о стремлении умереть? Да и все прочие были ненамного лучше. Там же присутствовал Герман Бар, молодой писатель, смахивающий на бычка, надеющийся пробиться. Что ему, собственно говоря, и удалось. И Энгельберт Пернершторфер. Вы знаете его, он до сих пор находится в центре нашего социалистического движения. В то время он издавал их небольшую газету «Deutsche Wort».[72] Ах да. В дополнение к тому, что все они были социалистами и вегетарианцами, они все являлись ярыми германскими националистами. Смехотворно. Шайка еврейских интеллектуалов, втирающаяся в банду антисемитов. Виктор оставил германский национализм, когда его ненависть к евреям стала слишком уж очевидной. В эту группу также входили мои братья, Генрих и Отто, и журналист Рихард фон Кралик. Иногда заходил также Гуго Вольф, но его скорее можно было встретить в кафе «Гринштайдль», где собиралась вся артистическая молодежь того времени, будущие великие личности. Мне нравилось называть его «Кафе Мегаломания».[73] И еще там был этот бедняга Ротт.

— Такого я не знаю, — заметила Берта.

— Безусловно, это — огромная трагедия. Ганс Ротт. Он учился в консерватории вместе с Малером и Вольфом. По всем отзывам — редкий талант. Но он совершенно помешался в 1880 году и четыре года спустя умер в санатории. Такая жалость. Ответственность за это возлагали на Брамса.

— Брамс был виноват в том, что этот композитор сошел с ума?

— Конечно, у Ротта было предрасположение к этому. Знаете ли, Виктор некоторое время работал с Фрейдом. Его чрезвычайно интересовала психология. Он утверждал, что Ротт обладал хрупким душевным организмом, полным нервной энергии, которую требовалось направить в нужное русло.

— Похоже на моего мужа, — пошутила Берта.

— И на моего. Но этот молодой человек балансировал на туго натянутом канате. Потом, когда Брамс разрушил его надежды на получение государственной стипендии, Ротт просто сломался. Следуя в поезде на пути в Альзас с целью возможного получения места, он прицелился из револьвера в одного из пассажиров, который собирался закурить сигару. Ротт утверждал, что Брамс набил поезд динамитом и этот пассажир ни в коем случае не должен зажигать спичку. В конце концов Ротта обезоружили и отправили в психиатрическую клинику в Вене. А ведь все это было связано с этой проклятой музыкальной политикой, но отнюдь не с музыкой Ротта.

У Берты возникло ощущение, что она и Эмма в последние годы жили на различных планетах, ибо она была совершенно лишена этих сведений.

— Я боюсь, что вам придется пояснить это.

— Я имею в виду борьбу между Вагнером и Брамсом. Представьте, вы молодой музыкант и вынуждены поддерживать либо одного, либо другого, горе вам, когда вы в стане противника. Ротт, так же как Малер и Вольф, был большим любителем Вагнера и учеником Брукнера в консерватории. Брамс считал Брукнера жуликом, думал, что его музыка будет забыта через несколько лет… Но если ваш муж работает на Малера, теперь он должен спросить его. Или, лучше, спросите Натали Лехнер-Бауэр. Я уверена, что она все еще сохнет по своему единственному и неповторимому.

— Да, — подтвердила Берта. — Я не сразу поняла, что вы знакомы и с ней.

— Видите ли, они все встречались в консерватории, — сказала Эмма. — А я потом общалась с ними через Виктора и его общество. Не могу сказать, что я знала каждого из них. Во всяком случае, она — обильный источник информации по этим годам. Знает все сокровенные тайны. Как-нибудь постарайтесь выудить у нее о размолвке Малера с Вольфом из-за первоначального либретто. Это — сюжет для трагикомедии.

— Вольф тоже помешался, — пробормотала Берта. — Похоже, что это приобретает широкий размах.

Глава десятая

Пока Вертен сидел на стуле вместе с Гроссом в кабинете инспектора Майндля в управлении полиции, его не покидало странное чувство повторения того, что ему однажды уже пришлось пережить. Они общались с этим представителем закона по поводу их предыдущего дела. Теперь обязательное изображение императора с бакенбардами-котлетками висело одно-одинешенько там, где когда-то красовались два портрета. Второй изображал человека, которого Вертен убил на дуэли, — того самого человека, что угрожал ему, Берте и всем, близким к нему. При одном воспоминании об этом он непроизвольно глубоко вздохнул.

Гросс и Вертен были удивлены, что на это совещание был также приглашен сухопарый, с ястребиным носом, сыскной инспектор Бернхардт Дрекслер. Они получили вызов на эту встречу телеграммой ранним утром.

— Рад вновь видеть вас, господа, — провозгласил Майндль, его глаза за стеклами пенсне были направлены только на Гросса. Он был хорошо одет; его легкий костюм угольного цвета сидел настолько хорошо, как будто его сшил сам Книзе. Несмотря на это приветствие, Майндль никоим образом не выказывал радостного вида. Чисто выбритый и с румяными щеками, инспектор выглядел почти что херувимом за своим массивным столом из вишневого дерева. Рассерженным херувимом, если судить по его поджатым губам.